Но предание так укоренилось что право не знаешь чему верить

Обновлено: 03.07.2024

предание людей, которые соединены преданием , но там я еще не знал, как выражается это предание .

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

верующие в предание , соблюдающие предание .

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

предание тех людей, которые верят в это самое предание .

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

это учение и предание латынское, предание антихристово!

Великий раскол, Даниил Мордовцев, 1878г.

Или ты, может быть, не знал, что такое означало при Робеспьере предание суду революционного трибунала?

Чертов мост, Марк Алданов, 1924г.

Не помню уже, где и как мне пришлось однажды слышать старое еврейское предание .

Могильный цветок, Евгений Маурин, 1899г.

Таким образом, говорит талмудистское предание , вино – самое худшее из зол, потому что оно заключает в себе все остальные.

Могильный цветок, Евгений Маурин, 1899г.

Она долгое время была неутешна о своем любимце, и есть предание , что даже намеревалась принять иноческий сан в Александровском Успенском монастыре.

Дочь Великого Петра, Николай Гейнце, 1913г.

В этом селе передается из поколения в поколение предание о милостях императрицы Елизаветы Петровны к бывшему тамошнему помещику.

Дочь Великого Петра, Николай Гейнце, 1913г.

Предание говорит, что актеры были привезены тайком.

Дочь Великого Петра, Николай Гейнце, 1913г.

Предание об этой избушке было недоброе.

Новгородская вольница, Николай Гейнце, 1895г.

Но предание , несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить надписям.

Герой нашего времени, Михаил Лермонтов

Между юнкерами по поводу этой увертюры ходило давнее предание , передававшееся из поколения в поколение.

Юнкера, Александр Куприн, 1933г.

Сохранилось предание , что будто в момент рождения Иоанна была такая страшная буря, что колебалась земля.

Малюта Скуратов, Николай Гейнце, 1891г.

Существует предание , будто она была отравлена мужем, имевшим виды на руку принцессы Елизаветы, будущей королевы английской.

Временщики и фаворитки, Кондратий Биркин

второе предание тоже не совсем вероятно, так как в нем заметен элемент фантастический, приплетенный к истине ради нравоучения.

Временщики и фаворитки, Кондратий Биркин

Существует предание , что Петр Петрович Петух списан Гоголем с Н-на.

Замечательные чудаки и оригиналы (сборник), Михаил Иванович Пыляев, 1898г.

Существует предание , что он вывез из Сибири пуды ассигнаций в замороженных осетрах;

Замечательные чудаки и оригиналы (сборник), Михаил Иванович Пыляев, 1898г.

Есть предание , будто он растирал для этого краску с настоящею драконовою кровью…

Чёртовы куклы, Николай Лесков, 1890г.

Устное-то предание у нас и доселе одно: сколько влезет!

Современная идиллия, Михаил Салтыков-Щедрин, 1877г.

так ведь это предание и без того куда следует, в качестве материала, занесено.

Современная идиллия, Михаил Салтыков-Щедрин, 1877г.

Свежо предание , но верится с трудом, – кухонным голосом отрезала Соня.

Усни, красавица, Кир Булычев, 1994г.

Предание гласит, что он обманул в Польше какую-то девицу, которая преследовала его до конца жизни.

Димитрий Самозванец, Фаддей Булгарин, 1830г.

Потом предание гласит, что он странствовал неизвестно где, был у запорожцев и в Киеве.

Димитрий Самозванец, Фаддей Булгарин, 1830г.

Предание говорило, что во время молебствия на ногу Грозного упал кирпич, выпавший из ноги ангела в росписи церковного потолка.

Религиозное предание принималось художником за факт.

Ответ А. А. Карелину, Максим Горький, 1896г.

Сны Петра, Иван Созонтович Лукаш, 1931г.

Это не описание жизни Мусоргского, а роман о нем, – предание , легенда, – но легенда, освещающая, может быть, тайну его странной и страшной жизни.

Бедная любовь Мусоргского, Иван Созонтович Лукаш, 1936г.

Предание приписывает Елизавете следующую народную песню:

Генералиссимус Суворов, Николай Гейнце, 1896г.

Существует предание , что нередко, прячась за садовым тыном, в одежде простого немецкого ремесленника, сам Бирон следил за царевной.

Генералиссимус Суворов, Николай Гейнце, 1896г.

Люди неученые верят в обряды, в церковную службу, в воскресное неделание, но верят как в предание , приличие;

Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении, Лев Толстой, 1907г.

В России ведь существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то обетованная земля для всякого рода несчастных людей.

Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856 гг., Лев Толстой, 1852-1856г.

я вернулся к вере в бога, в нравственное совершенствование и в предание , передававшее смысл жизни.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

Берег – это был бог, направление – это было предание , весла – это была данная мне свобода выгрестись к берегу – соединиться с богом.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

И ложь, и истина заключаются в предании , в так называемом священном предании и писании.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

Предание и писание признаются истинными потому, что церковь признает их таковыми.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

Церковь же признается истинной потому, что она признает эти самые предание и писание.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

Здесь уже является само предание , т.

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг., Лев Толстой, 1879-1884г.

Как палач, так и митрополит, объясняя свой поступок, приведут целый ряд доказательств, которых главная основа будет историческое предание .

Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879–1884 гг. Церковь и государство, Лев Толстой, 1879г.

Всякая церковь выводит свое исповедание через непрерывное предание от Христа и апостолов.

Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас, Лев Толстой, 1890-1893г.

И действительно, всякое христианское исповедание, происходя от Христа, неизбежно должно было дойти до настоящего поколения через известное предание .

Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас, Лев Толстой, 1890-1893г.

К допетровской России они относились скептически, отказывая ей в праве на традицию и историческое предание .

Кто виноват? (сборник), Александр Герцен, 1846, 1848г.

То он занимался травлей только что поступившего в школу новичка, драгоценное предание , сохранившееся и до наших дней;

12 историй о любви, Коллектив авторов

Закон Божий есть райское древо, а предание – тень.

Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов, Григорий Сковорода

Закон Божий есть плод жизни, а предание – листвие.

Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов, Григорий Сковорода

Закон Божий есть Божие в человеке сердце, а предание есть смоковный лист, часто покрывающий ехидну.

Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов, Григорий Сковорода

Дверь храма Божия есть закон Божий, а предание есть приделанный к храму притвор.

Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов, Григорий Сковорода

Все же то есть предание , что не Божий закон.

Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов, Григорий Сковорода

Бланк остается в изумлении, предание о бродячей душе Сибиллы приходит ему на память…

Cказки, Василий Андреевич Жуковский

Семейное предание это не следует, однако, принимать с абсолютным доверием.

Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность, Петр Филиппович Якубович, 1907г.

На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не перечесть.

– Как вы думаете, Максим Максимыч, – сказал он мне, показывая подарки, – устоит ли азиатская красавица против такой батареи?

– Вы черкешенок не знаете, – отвечал я, – это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, совсем не то. У них свои правила: они иначе воспитаны. – Григорий Александрович улыбнулся и стал насвистывать марш.

– Да, признаюсь, – сказал он потом, теребя усы, – мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила.

– И продолжительно было их счастье? – спросил я.

– Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого впечатления. Да, они были счастливы!

– Как это скучно! – воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды. – Да неужели, – продолжал я, – отец не догадался, что она у вас в крепости?

– То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что старик убит. Вот как это случилось…

Внимание мое пробудилось снова.

– Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь, по крайней мере я так полагаю. Вот он раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из‑за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.

– Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтоб вызвать мнение моего собеседника.

– Конечно, по‑ихнему, – сказал штабс‑капитан, – он был совершенно прав.

Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.

Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно‑лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд‑гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд‑горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое‑то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как‑то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда‑нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго‑долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд‑гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс‑капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс‑капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.

– Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? – сказал я ему.

– Да‑с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.

– Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.

– Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, – прибавил он, указывая на восток, – что за край!

– Вот и Крестовая! – сказал мне штабс‑капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест, и мимо его вела едва‑едва заметная дорога, по которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики объявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом. При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили нам свои услуги и, уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и поддерживать наши тележки. И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням. В два часа едва могли мы обогнуть Крестовую гору – две версты в два часа! Между тем тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей‑разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока… Кстати, об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во‑первых, Петр был только в Дагестане, и, во‑вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить надписям.

– Плохо! – говорил штабс‑капитан, – посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки – никак нельзя положиться!

Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались и не хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие кнутов.

– Ваше благородие, – сказал наконец один, – ведь мы нынче до Коби не доедем; не прикажете ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что‑то на косогоре чернеется – верно, сакли: там всегда‑с проезжающие останавливаются в погоду; они говорят, что проведут, если дадите на водку, – прибавил он, указывая на осетина.

– Знаю, братец, знаю без тебя! – сказал штабс‑капитан. – Уж эти бестии! рады придраться, чтоб сорвать на водку.

– Признайтесь, однако, – сказал я, – что без них нам было бы хуже.

– Все так, все так, – пробормотал он, – уж эти мне проводники! чутьем слышат, где можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги.

Вот мы и свернули налево и кое‑как, после многих хлопот, добрались до скудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и обведенных такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после узнал, что правительство им платит и кормит их с условием, чтоб они принимали путешественников, застигнутых бурею.

– Все к лучшему! – сказал я, присев у огня, – теперь вы мне доскажете вашу историю про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.

– А почему ж вы так уверены? – отвечал мне штабс‑капитан, примигивая с хитрой улыбкою…

– Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.

– Ведь вы угадали…

– Хорошо вам радоваться, а мне так, право, грустно, как вспомню. Славная была девочка эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, – так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать. Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку… А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был‑с и в Москве в Благородном собрании, лет двадцать тому назад, – только куда им! совсем не то. Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости.

– А что, когда вы ей объявили о смерти отца?

– Мы долго от нее это скрывали, пока она не привыкла к своему положению; а когда сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла.

Одно утро захожу к ним – как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати в черном шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался.

– А где Печорин? – спросил я.

Она молчала, как будто ей трудно было выговорить.

– Нет, еще вчера, – наконец сказала она, тяжело вздохнув.

– Уж не случилось ли с ним чего?

– Я вчера целый день думала, – отвечала она сквозь слезы, – придумывала разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.

– Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать!

Она заплакала, потом с гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:

– Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его – я княжеская дочь.

Я стал ее уговаривать.

– Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь, как пришитому к твоей юбке: он человек молодой, любит погоняться за дичью, – походит, да и придет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь.

– Правда, правда! – отвечала она, – я буду весела. – И с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было продолжительно; она опять упала на постель и закрыла лицо руками.

Что было с нею мне делать? Я, знаете, никогда с женщинами не обращался; думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; несколько времени мы оба молчали… Пренеприятное положение‑с!

Крепость наша стояла на высоком месте, и вид был с вала прекрасный: с одной стороны широкая поляна, изрытая несколькими балками, [1] оканчивалась лесом, который тянулся до самого хребта гор; кое‑где на ней дымились аулы, ходили табуны; с другой – бежала мелкая речка, и к ней примыкал частый кустарник, покрывавший кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью Кавказа. Мы сидели на углу бастиона, так что в обе стороны могли видеть все. Вот смотрю: из леса выезжает кто‑то на серой лошади, все ближе и ближе, и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во ста от нас, и начал кружить лошадь свою как бешеный. Что за притча.

– Посмотри‑ка, Бэла, – сказал я, – у тебя глаза молодые, что это за джигит: кого это он приехал тешить.

Она взглянула и вскрикнула:

– Ах он разбойник! смеяться, что ли, приехал над нами? – всматриваюсь, точно Казбич: его смуглая рожа, оборванный, грязный как всегда.

– Подойди‑ка сюда, – сказал я часовому, – осмотри ружье да ссади мне этого молодца – получишь рубль серебром.

– Слушаю, ваше высокоблагородие; только он не стоит на месте…

– Прикажи! – сказал я, смеясь…

– Эй, любезный! – закричал часовой, махая ему рукой. – Подожди маленько, что ты крутишься, как волчок?

Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, – как не так. Мой гренадер приложился… бац. мимо, – только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что‑то по‑своему, пригрозил нагайкой – и был таков.

– Как тебе не стыдно! – сказал я часовому.

– Ваше высокоблагородие! умирать отправился, – отвечал он, – такой проклятый народ, сразу не убьешь.

Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты; Бэла бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие… Даже я уж на него рассердился.

– Помилуйте, – говорил я, – ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась – он мне сам говорил, – и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…

Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс‑капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

– А всё, чай, французы ввели моду скучать?

– А‑га, вот что. – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего как пьяница. Впрочем, замечание штабс‑капитана было извинительнее: чтоб воздержаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства.

Между тем он продолжал свой рассказ таким образом:

– Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что‑нибудь худое.

– Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?

А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал; верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога.

Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.

Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а в другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил. Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог, – только он притворялся, будто не слышит.

– Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришел?

– Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – отвечал он, не приподнимаясь.

– Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.

– Всё равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!

– Я всё знаю, – отвечал я, подошед к кровати.

– Тем лучше: я не в духе рассказывать.

– Г прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать…

– И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно всё пополам.

– Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу.

– Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат. Ну, признайся, – сказал я ему.

– Да когда она мне нравится.

Ну, что прикажете отвечать на это? Я стал втупик. Однако ж, после некоторого молчания, я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.

– Да он узнает, что она здесь?

– А как он узнает?

– Да покажите мне ее, – сказал я.

– Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, – прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился. Что прикажете делать? есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.

– А что? – спросил я у Максима Максимыча: – в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?

На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками, привезено было множество разных персидских материй, всех не перечесть.

– Да, признаюсь, – сказал он потом, теребя усы: – мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила.

– И продолжительно было их счастье? – спросил я.

– Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне, и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого впечатления. Да, они были счастливы!

– То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней, узнали мы, что старик убит. Вот как это случилось…

Внимание мое пробудилось снова.

– Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь, по крайней мере я так полагаю. Вот он раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был таков; некоторые уздени всё это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.

– Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтоб вызвать мнение моего собеседника.

– Конечно, по-ихнему, – сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав.

Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. – Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она всё поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: всё приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным и долго-долго всматриваться в их причудливые образы и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины. Вот, наконец, мы взобрались на Гуд-Гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке всё было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.

– Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? – сказал я ему.

– Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.

– Я слышал, напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.

– Разумеется, если хотите, оно и приятно; только всё же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, – прибавил он, указывая на восток: – что за край!

– Вот и Крестовая! – сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом: наши извозчики объявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом. При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили нам свои услуги, и уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и поддерживать наши тележки. И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; – налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням. – В два часа едва могли мы обогнуть Крестовую гору, – две версты в два часа! Между тем тучи спустились, повалил град, снег; ветер врывался в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-Разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока… Кстати, об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр 1-й, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь чему верить, тем более, что мы не привыкли верить надписям.

– Знаю, братец, знаю без тебя! – сказал штабс-капитан; – уж эти бестии! рады придраться, чтоб сорвать на водку.

– Признайтесь, однако, – сказал я, – что без них нам было бы хуже.

– Всё так, всё так, – пробормотал он: – уж эти мне проводники! чутьем слышат, где можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги.

– А почему ж вы так уверены? – отвечал мне штабс-капитан, примигивая с хитрой улыбкою.

– Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.

– Ведь вы угадали…

– Хорошо вам радоваться, а мне так право грустно, как вспомню. Славная была девочка эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства; об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, – так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать. Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку… А уж как плясала! Видал я наших губернских барышень, а раз был-с и в Москве в благородном собрании, лет двадцать тому назад, – только куда им! совсем не то. Григорий Александрович наряжал ее как куколку, холил и лелеял, и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и всё надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости.

– А что, когда вы ей объявили о смерти отца?

Месяца четыре всё шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж кажется говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, – а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, – целое утро пропадал; раз и другой, всё чаще и чаще… Нехорошо, подумал я: верно между ними черная кошка проскочила!

– А где Печорин? – спросил я.

– Сегодня ушел? – Она молчала, как будто ей трудно было выговорить.

– Нет, еще вчера, – наконец сказала она, тяжело вздохнув.

– Уж не случилось ли с ним чего?

– Я вчера целый день думала, думала, – отвечала она сквозь слезы, – придумывала разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.

– Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать! – Она заплакала, потом с гордостью подняла голову, отерла слёзы и продолжала:

– Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, – я княжеская дочь.

– Правда, правда! – отвечала она: – я буду весела. – И с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было продолжительно, она опять упала на постель и закрыла лицо руками.

– Как тебе не стыдно! – сказал я часовому.

– Ваше высокоблагородие! умирать отправился, – отвечал он: – такой проклятый народ, сразу не убьешь.

Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. – Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

– А всё, чай, французы ввели моду скучать?

– Ага, вот что. – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он конечно старался уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства.

Между тем он продолжал свой рассказ таким образом:

– Казбич не являлся снова. Только, не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое.

Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости; только кустарник закрывал ее от нас. – Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел, – смотрим: на валу солдаты собрались в кучку и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла – и туда; я за ним.

только я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору(или, как называет ее ученый Гамба, le mont St.-Christophe) достоин вашеголюбопытства. Итак, мы спускались с Гуд-горы в Чертову долину. Вотромантическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступнымиутесами, - не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова"черта", а не "черт", ибо здесь когда-то была граница Грузии. Эта долинабыла завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов,Тамбов и прочие милые места нашего отечества

- Вот и Крестовая! - сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертовудолину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелсякаменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которойпроезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчикиобъявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом

При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили нам своиуслуги и, уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и поддерживать нашитележки. И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами грудыснега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкаядорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался подногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночныхморозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зиялаглубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то спеною прыгая по черным камням. В два часа едва могли мы обогнуть Крестовуюгору - две версты в два часа! Между тем тучи спустились, повалил град,снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, искоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще итеснее, набегали с востока. Кстати, об этом кресте существует странное,но всеобщее предание, будто его поставил Император Петр I, проезжая черезКавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на крестенаписано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, аименно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что,право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли веритьнадписям

Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкомуснегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли;метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только еедикие напевы были печальнее, заунывнее. "И ты, изгнанница, - думал я, плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернутьхолодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с крикомбьется о решетку железной своей клетки"

- Плохо! - говорил штабс-капитан; - посмотрите, кругом ничего не видно,только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем втрущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Ужэта мне Азия! что люди, что речки - никак нельзя положиться!Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались ине хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречиекнутов

- Ваше благородие, - сказал наконец один, - ведь мы нынче до Коби недоедем; не прикажете ли, покамест можно, своротить налеE? Вон там что-тона косогоре чернеется - верно, сакли: там всегда-с проезжающиеостанавливаются в погоду; они говорят, что проведут, если дадите на водку,- прибавил он, указывая на осетина

- Знаю, братец, знаю без тебя! - сказал штабс-капитан, - уж эти бестии!рады придраться, чтоб сорвать на водку

- Признайтесь, однако, - сказал я, - что без них нам было бы хуже

- Все так, все так, - пробормотал он, - уж эти мне проводники! чутьемслышат, где можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги

Вот мы и свернули налево и кое-как, после многих хлопот, добрались доскудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника иобведенных такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я послеузнал, что правительство им платит и кормит их с условием, чтоб онипринимали путешественников, застигнутых бурею

- Все к лучшему! - сказал я, присев у огня, - теперь вы мне доскажете вашуисторию про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось

- А почему ж вы так уверены? - отвечал мне штабс-капитан, примигивая схитрой улыбкою..

- Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом,то должно так же и кончиться

- Ведь вы угадали..

- Хорошо вам радоваться, а мне так, право, грустно, как вспомню. Славнаябыла девочка, эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и онаменя любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери ялет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше,- так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать

Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку. А уж как плясала! видаля наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в благородном собрании,лет двадцать тому назад, - только куда им! совсем не то. ГригорийАлександрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас такпохорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался нащеках. Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница,подшучивала. Бог ей прости!.

- А что, когда вы ей объявили о смерти отца?- Мы долго от нее это скрывали, пока она не привыкла к своему положению; акогда сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла

Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж,кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмываетза кабанами или козами, - а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот,однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнувруки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, - целое утропропадал; раз и другой, все чаще и чаще. "Нехорошо, - подумал я, верномежду ними черная кошка проскочила!"Одно утро захожу к ним - как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати вчерном шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался

- А где Печорин? - спросил я

- Сегодня ушел? - Она молчала, как будто ей трудно было выговорить

- Нет, еще вчера, - наконец сказала она, тяжело вздохнув

- Уж не случилось ли с ним чего?- Я вчера целый день думала, - отвечала она сквозь слезы, - придумываларазные несчастья: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченецутащил в горы. А нынче мне уж кажется, что он меня не любит

- Права, милая, ты хуже ничего не могла придумать! - Она заплакала, потом сгордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:- Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его непринуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его- я княжеская дочь!.

Я стал ее уговаривать

- Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь как пришитому к твоейюбке: он человек молодой, любит погоняться за дичью, - походит, да ипридет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь

- Правда, правда! - отвечала она, - я буду весела. - И с хохотом схватиласвой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не былопродолжительно; она опять упала на постель и закрыла лицо руками

Что было с нею мне делать? Я, знаете, никогда с женщинами не обращался:думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; несколько времени мыоба молчали. Пренеприятное положение-с!Наконец я ей сказал: "Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!"Это было в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и не жаркий; все

Читайте также: