Из за какой своей пьесы мережковский оказался под судом

Обновлено: 04.07.2024

Мережковский, что называется, плохо кончил: финал его биографии – грант от Муссолини, выступление в поддержку Гитлера в июле 1941-го – выглядит удручающе. Выступать его адвокатом не хочется – хочется понять, почему столь блистательная карьера, столь осмысленная и драматичная судьба пришли к такому стыдному финалу. Вообще, хочется поговорить о Мережковском, потому что он все про Россию понимал – причем в такие времена, когда поддаться разнообразным гипнозам было легче легкого, – и вдруг в конце тридцатых не понял главного: что кроме России, последнего оплота хоть и искаженного, но модерна, надеяться не на что. Но говорить о нем сегодня почти так же не с кем, как не с кем было всю жизнь поговорить ему: ни постоянный оппонент Розанов, ни союзник Бердяев, ни веховцы, с которыми он немедленно рассорился, не видели очень многого из того, что понимал и чувствовал он.

Тут нужно провести несколько разграничительных линий, говоря о месте Мережковского – это принципиально – в литературе.

И – что важно – нам так и остается непонятным, как это связано со всей той книжной красотой, которой Мережковский был полон прежде.

И кто это написал? Писатель? Не совсем писатель? Философ? Журнальный философ? Писатель, который на наших глазах решил превратиться в философа? Совсем уж безумное – в ровню Толстого и Достоевского? Не понимаем жанра, не понимаем статуса автора.

М. Е. Тут хочется сразу возражать. Или: не хочется, а необходимо.

Мережковский против Розанова – это не литературная полемика. Это вообще не о литературе. Ну, по крайней мере, не о том, что в прошлой жизни называлось изящной словесностью.

Вот точно так же Мережковский против Розанова – это и не о литературе, и, понятное дело, не о памятнике Александру Т ретьему работы Трубецкого.

Но что на это розановское отвечает Мережковский ?

А Мережковский отвечает неожиданно мелко, очень риторически и мелко-риторически . Прямо под стать финальной загадочной мелкости Розанова.

Мережковский отвечает… выписками. Из дневника цензора Никитенко.

Русские кубики по-русски не решаются. Не решаемы.

Д. Б. Мережковский начал Религиозно-философские собрания, но через год их запретили. Нужны ли они в принципе? Ведь ясно, что русская церковь не нуждается в светской философии, да и богословия в России давно не бывало. Зачем вообще Мережковскому было это наведение мостов? Ведь ясно, что такая инициатива наказуема. И священники откликались без охоты, хотя бывали исключения.

Что такое на этом фоне РФС?

И трудно вот еще чего не заметить. В искренность помыслов Мережковского поверить несложно (мне, по крайней мере). В искренность Розанова – тоже. (Уж его-то церковные законоучения переехали по живому – и искалечили навсегда: история с разводом и второй женой.)

А можно и не радоваться. Наследие – живо, а мы?

Попробуем все же, помня об этой неминучей угрозе.

Д. Б . Кстати уж: чем Вы объясняете его страстную любовь к такой, казалось бы, нехристианской фигуре, как Наполеон? Книга о нем по-девичьи восторженная. Или это у него такой культ героического, тоже отчасти христианский и даже самурайский?

Д. Б. Влияние прозы Мережковского на Булгакова очевидно, на Алексея Толстого – огромно. Почему при этом он гораздо менее известен, чем эти двое и чем масса прочих, куда менее одаренных людей. С чем связано такое пренебрежение?

У нас не было времени читать Мережковского тогда, почти тридцать уже лет назад, нет его и теперь. И в ближайшие годы, думаю, и не предвидится.

Булгакову и Толстому крупно повезло. Ими занимались и занимаются крепкие крупные филологи, которые при этом сами – не петитом набраны.

Как бы Мережковский посмотрел на тех нас, кто ныне его читает? Смог бы, захотел бы он увидеть в нас хоть что-то, что было ему ну если не понятно, то хоть сколько-то приязненно (умственно, эмоционально), соразмерно? Уверенности в этом, мягко говоря, нет.

Мережковский от этого не уставал, что интересно. То есть читатель как раз устать может, но сам Мережковский – нет. И потому при недоброжелательном (и самом распространенном) взгляде на прозу Мережковского видишь лишь одну и ту же двоицу-троицу, только с переменой декораций. И получается, что у Мережковского всегда одно и то же либретто, хотя музыка вроде бы разная.

С Мережковским , понятное дело, все сложнее. И непонятнее. И не будем тешить себя иллюзией, что вот сейчас поднажмем да и поймем.

Но к Мережковскому. Тут важны две вещи.

И вечно делается шаг
от римских цирков к римской церкви.

Он рассматривает историю в рамках гегелевской триады, где всякая идея сначала является как ересь, потом торжествует, а потом сама становится бичом, сама становится тормозом исторического развития.

Кстати, я думаю, что в этом смысле и аристократизм Окуджавы, аристократизм предрассудка тоже Мережковскому больше бы понравился, например, чем разночинская совесть большинства шестидесятников. В вечной дихотомии чести и совести Мережковский выбирает честь. Это очень достойная и эстетически очень привлекательная позиция.

Вот посмотрим (я много буду читать здесь вслух, но это надо процитировать):

Обратите внимание, как здесь у Розанова просыпается национальная гордость. И почему-то, если уж и танцевать, то всегда по чьей-то указке.

Самообличение — самооплевание русским людям вообще свойственно. Но до такого никогда не доходил. Тут переступлена какая-то черта, достигнут предел.

Ах, вы, деточки, поросяточки! Все вы, — деточки одной Свиньи Матушки. Нам другой Руси не надо.

Это пишет Мережковский в 1907 году, задолго до всего!

Это цитирует Мережковский всё того же Никитенко, возражая всё тому же Розанову. В общем, это не просто страшный манифест повторения, а это страшное свидетельство того, что ни одна национальная болезнь не вылечена. И преклонение перед материальной силой — это ещё самое невинное на самом деле.

Ну, тут ещё, конечно, наглядно пишет Мережковский о славянофильстве, это тоже очень полезная вещь:

Неужели мы не видим, что именно главное? Неужели думаем, что губит Россию только бюрократия — цвет и плод, а не корень дерева.

Кажется, начинают видеть.

Было царство страха, стало царство лжи.

Ложь — рабья свобода и рабья любовь к отечеству: у рабов нет отечества.

Как утопающий за соломинку, хватаемся теперь за ту самую революцию, которой так боялись, за тех самых нигилистов, которых ненавидели.

Всепоглощающий нигилизм, с которым Никитенко в других боролся, — теперь с ужасом видит он в себе самом. Всю жизнь утверждал середину, и вот в самом сердце всего — ничего.

Проклятие жизни, проклятие себе, проклятие Богу.

Злейшее зло — само терпение.

Рабы, влачащие оковы,
Высоких песен не поют.

Песнь его — только песнь умирающего раба, сражённого гладиатора. Если бы он знал, что суждено ей заглушиться песнью торжествующей свиньи!

Да здравствует Свинья Матушка!

Напоминаю, это я всё цитирую Мережковского, которого бы по нашим временам следовало бы, конечно, упрекнуть в экстремизме и разжигании, да поздно — он умер.

Естественно, тут возникает вопрос: как я отношусь к тому, что Мережковский в конце концов благословил фашизм? Ну, много уже на почту этого пришло. Мережковский не благословил фашизм. Мережковский сказал, что в походе Гитлера против Сталина он уповает на силу Гитлера. Это была страшная ошибка. Эту ошибку повторяли многие в России. Многие в России искренне верили, что Гитлер несёт освобождение (судя по количеству сдававшихся в плен). Очень быстро многие поняли, что это чудовищное заблуждение. И действительно Россия положила конец гитлеризму — и тем избавила человечество от чумы гораздо более страшной, чем любые русские болезни и чем любой советской строй. Вот на этом я стою и это всегда буду отстаивать. Но одна последняя ошибка Мережковского, в которой он к декабрю 1941 года, к моменту своей смерти, жестоко раскаялся, не должна зачёркивать его прозрений 1910–1920-х годов.

Ещё раз повторю: ведь вера — это не мораль, не убеждения, не взгляды; вера — это состояние. Как говорит Искандер, это музыкальный слух: он либо есть, либо нет. Как вы знаете, и зайца можно научить барабанить, и медведь ездит на велосипеде. Я думаю, что и упёртого, закоренелого, упорного атеиста можно подвести к состоянию веру, к огненному состоянию веры, к пламенному, к живому. Для этого можно почитать Блаженного Августина, который не аргументами убеждает, а интонациями. Для этого же можно почитать и Мережковского, который, во-первых, размягчает душу и, как правильно говорил Лазарчук, делает её более гибкой и пластичной на внешнем плане. Как война размягчает общество, делает его меняющимся, вот так и Мережковский делает душу более восприимчивой к Христу.

И, конечно, его изложение Евангелия, его акцентирование на каких-то главных местах — понимаете, о чём оно нам говорит? Ведь Евангелие почти не интерпретировалось как литературный текст, оно сакрально. А Мережковский со своими гениальным нюхом литературного критика и прекрасными аналитическими способностями именно показывает, как это сделано литературно. Прав Кабаков: если бы евангелисты не были гениальными писателями, Евангелие не приобрело бы в мире такого влияния, такой славы и не стало бы таким источником именно литературных реминисценций. Поэтому, с моей точки зрения, чтение Мережковского необычайно душеполезно.

Я уже не говорю о том, что романы Мережковского хорошо написаны, интересно читаются и будят мысль. Вот почему мне кажется, что с Нобелевской премией, присуждённой Бунину, они немножко поспешили. Было два кандидата от русских изгнанников: Бунин и Мережковский. Бунин, конечно, больше заслуживал как литератор, но Мережковский, я думаю, заслуживает, по крайней мере, нашего к нему возвращения, своего посмертного торжества, потому что мало было в России людей, которые бы так любили Россию.

Юрий Терапиано

То, что я могу сказать здесь о Мережковском, будет, конечно, неполно и может коснуться только некоторых, наиболее интересных для нас сторон его творчества.

Такая постановка вопроса обнаруживает в нем, прежде всего, мыслителя христианского.

Весь древний мир — не только эллинизм, но почти весь Древний Восток, не говоря уже об индусских воззрениях, — утверждал свое отношение к человеку в виде учения о преобладании души и духа над телом.

О преображении мира после Страшного Суда и о (предшествующем ему) воскресении умерших учат только две религии: зороастризм (маздеизм) и христианство. Обе эти религии возвещают полное преображение Земли и населяющих ее живых существ после Суда:

С точки зрения научной, мессианство, понимаемое духовно, а не в виде посланного Иеговой политического и военного вождя еврейского народа, а также учение об эсхатологии, т. е. о конце этого мира и возникновении после Суда и всеобщего воскресения — были заимствованы евреями у персов.

Так или иначе, воззрение на человека как на духо-плоть и ожидание преображения мира — характерная особенность этих двух религий.

Только в смысле пророчеств о пришествии Сына он находится в согласии с учением древности, но в смысле учения о человеке — в полном разладе.

Первый завет — жизнь под законом; второй — под благодатью — Царство Сына; и Царство Духа — жизнь в полной любви.

Верил ли он? Думаю, что в Бога он всегда верил. Поэтому, вопреки репутации, установившейся за ним еще в России, Мережковский богоискателем не был, т. к. быть богоискателем означает искать Бога, т. е. еще не иметь Его, не верить в Него.

Но, веруя в Бога, Мережковский мучительно и напряженно искал Христа , которого хотел понять и познать Его, вместо того чтобы, подобно Савлу, ощутить Его на пути в Дамаск — позабыть хотя бы на время о разуме и отдаться чувству.

Мне кажется, именно поэтому в религиозных концепциях Мережковского столько напряженности и внутренней неразрешенности. У него везде — буря, и нигде нет тишины.

Зато Мережковский-критик до сих пор не устарел, и многие его критические статьи остаются в силе и по сегодня. Он первый, после долгого упадка нашей критики, поднял ее на европейский уровень, придал ей глубину, указал новые пути в смысле подхода к исследованию внутреннего мира поэтов и писателей.

Но все же критика не была главным призванием Мережковского, по существу он был писателем и мыслителем.

В смысле оценки Мережковского-писателя, автора исторических романов, между современниками до сих пор нет согласия. Одни критикуют его стиль и манеру изображать исторические персонажи, другие не согласны с философским содержанием его романов.

Между эпохой Мережковского и современностью есть глубокое расхождение, но особенно в тех кругах, где восстают на философию Мережковского, сказывается прежде всего упадок культурного уровня современности, по сравнению с уровнем дореволюционной России. Ответственность зачастую падает на слушателей, на читателей, уже не способных мыслить на том уровне, на каком мыслил (даже в эмиграции) Мережковский.

От целого ряда вопросов, поставленных Мережковским, например, идеи об Иисусе Неизвестном, т. е. еще непонятом и непознанном, о предтечах — предшественниках будущего Завета Духа и т. д., нельзя отказываться с легкостью — ничего, мол, здесь нет нового и значительного.

Помимо антитезы явной, люциферической, есть там и скрытая антитеза — колдовства, шабаша и черных месс.

Да и сам великий художник Леонардо (какое многозначительное совпадение имен, к тому же подлинных, а не придуманных Мережковским!) — человек странный, и недаром он так подозрителен для инквизиторов. Кто он? Антихрист? Просто неверующий гениальный ученый, предшественник атеистов нашего времени? Или же Леонардо — предтеча имеющего наступить некогда Царства Духа, провозвестник Третьего Завета?

Чей опыт самому Мережковскому ближе, с кем он? Откуда у него самого такие колдовские знания, верна ли идея о превращении античных богов в дьяволов, а вакханалий — в бесовский средневековый шабаш?

Писал он его в Италии, переезжая с места на место по следам Леонардо да Винчи. Впоследствии даже итальянцы удивлялись, как это иностранец мог так верно почувствовать самый дух Италии.

Загадочная личность Леонардо да Винчи, его двоящееся недоговариваемое отношение к Богу и восстающая из-под земли языческая красота и мудрость на фоне христианства в понимании Савонаролы, и полет Александра Борджиа, шабаши колдунов и ведьм, ужасы инквизиции и непрерывных войн — как нельзя лучше гармонировали с таким же не вполне определяющимся состоянием души самого Мережковского.

Небо вверху — небо внизу,
Звезды вверху — звезды внизу,
Что наверху — то и внизу,
Если поймешь — благо тебе! —

А ученик Леонардо, Джиованни, мучается и никак не может понять, с кем его учитель — с Богом или с дьяволом?

Царевич Алексей, принесенный Петром в жертву новой России, вызывает большую симпатию у Мережковского; писатель передовой тогда, в ту эпоху, Мережковский сделался сторонником антипетровской реакции.

Трилогия в целом, несомненно, лучшее из всего, что было дано Мережковским в области исторического романа. Его последние произведения написаны менее вдохновенно, в них нет того метафизического воздуха, конфликта тезы и антитезы, Христа и Антихриста, которые составляют основу трилогии.

А ведь именно метафизика и поднимала трилогию над уровнем обыкновенных исторических романов!

За намек на участие Александра I в заговоре против Павла Мережковский подвергся неприятностям со стороны правительства, и это усилило в нем оппозиционные настроения. В дореволюционные годы и он, и Зинаида Гиппиус считались писателями, настроенными весьма либерально, и только после захвата власти большевиками оба они стали эволюционировать в обратном направлении. Но разлад с некоторыми левыми кругами дореволюционной России наметился у Мережковского еще задолго до революции. Причиной тому были его религиозно-философские концепции и особенно поворот к христианству, что в ту эпоху понималось, как подозрительная связь с кругами реакционеров и мракобесов. Этим и объясняется многое в нападках на Мережковского со стороны некоторых авторов.

Подобно другим писателям, Мережковский сначала с энтузиазмом принял Февральскую революцию, но вскоре при виде начавшейся разрухи на фронте и в тылу его охватил ужас.

В воспоминаниях Андрея Белого, написанных значительно позже этой эпохи и содержащих немало угодничества перед властями предержащими Советской России, уход Мережковского в эмиграцию представлен как следствие того, что советская власть не пожелала признать Мережковского первым писателем России, что, конечно, есть ложь. Обычная, истерическая лживость Белого заставила его в то время клеветать не только на Мережковского, но и на Блока.

Тутанхамон, вступивший на престол после Ахенатона, ставший на сторону жреческой партии, защищавший прежнюю веру, умер молодым человеком лет восемнадцати, Мережковский же изобразил его почему-то уже пожилым человеком.

Источники: Мережковский Д. С.: pro et contra / Сост., вступ. ст., коммент., библиогр. А. Н. Николюкина. — СПб.: РХГИ, 2001. — 568 с. — (Русский путь).

Д. С. Мережковский, яркий представитель Серебряного века, вошёл в историю как один из основателей русского символизма, основоположник нового для русской литературы жанра историософского романа, один из пионеров религиозно-философского подхода к анализу литературы, выдающийся эссеист и литературный критик. Мережковский (начиная с 1914 года, когда его кандидатуру выдвинул академик Н. А. Котляревский) неоднократно претендовал на соискание Нобелевской премии; был близок к ней и в 1933 году (когда лауреатом стал И. А. Бунин).

Спорные философские идеи и радикальные политические взгляды Д. С. Мережковского вызывали резко неоднозначные отклики; тем не менее, даже оппоненты признавали в нём выдающегося писателя, жанрового новатора и одного из самых оригинальных мыслителей XX века.

Дмитрий Сергеевич Мережковский родился в дворянской семье нетитулованного рода Мережковских. Отец, Сергей Иванович Мережковский (1823—1908), служил у оренбургского губернатора Талызина, потом у обергофмаршала графа Шувалова, наконец — в Дворцовой конторе при Александре II в должности столоначальника; он вышел в отставку в 1881 году в чине тайного советника.

В 1884 году Мережковский поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Здесь будущий писатель увлекся философией позитивизма (О. Конт, Г. Спенсер), теориями Дж. С. Милля и Ч. Дарвина, проявил интерес к современной французской литературе. В том же году по рекомендации А. Н. Плещеева Надсон и Мережковский вошли в Литературное общество; он же познакомил последнего с семьей директора Петербургской консерватории К. Ю. Давыдова и издательницы А. А. Давыдовой. В этом кругу Мережковский познакомился с Н. К. Михайловским и Г. И. Успенским, которых впоследствии называл своими учителями, а также И. А. Гончаровым, А. Н. Майковым и Я. П. Полонским.

В 1913 году в издательстве М. О. Вольфа вышло первое (17-томное) собрание сочинений Мережковского. Второе было составлено и выпущено Д. И. Сытиным в 1914 году в 24 томах[11]: после его выхода академик Н. А. Котляревский выдвинул кандидатуру Мережковского на соискание Нобелевской премии по литературе.

Дмитрий Сергеевич Мережковский скоропостижно скончался 7 декабря 1941 года от кровоизлияния в мозг. 10 декабря состоялись отпевание в православном храме Святого Александра Невского на улице Дарю и похороны на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.
(По материалам Википедии)
***

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус

АЛЕКСАНДР МЕНЬ
(Отрывок из лекции)

Своеобразное место занимает Дмитрий Сергеевич Мережковский в отечественной истории, философии, литературе. Он был прочно забыт в нашей стране, вернее, его прочно забыли (я имею в виду - агрессивно). И вот сейчас он вновь возвращается к нам.

Почему мы с вами говорим о нем? Если Владимир Соловьев был фактически первым профессиональным философом в России; если, скажем, Бердяев был в истории русской религиозно-философской мысли фигурой выдающейся, гигантом - по мощи своего характера, размаху и таланту, то Дмитрий Сергеевич Мережковский - фигура масштаба меньшего, я бы сказал, на порядок. Но мы должны знать его, должны знать этого удивительного человека. И, как отозвался о нем тот же Бердяев, Мережковский был одним из самых образованных людей в Петербурге первой четверти XX столетия.

Что он оставил нам? Этот человек, как бы еще из прошлого века (в начале XX века ему уже было 35 лет), сформировался в эпоху народничества, был лично знаком с Львом Толстым и с многими кумирами того времени. А умер он, когда уже началась вторая мировая война, в изгнании. Эта долгая жизнь была тяжелой, потому что Мережковский был, с одной стороны, одинок; но, с другой стороны, он и не был одинок, потому что он неотделим от своей жены. История литературы и мысли не знает, пожалуй, второго такого случая, когда два человека составляли в такой степени одно. И он, и жена его, Зинаида Николаевна Гиппиус, признавались, что они не знают, где начинаются его мысли, где заканчиваются ее мысли. Они жили вместе, как пишет она в своих мемуарах, 52 года, не разлучившись ни на один день. И поэтому его сочинения и ее, пожалуй, тоже единое целое. И говорить о Дмитрии Сергеевиче Мережковском, не говоря о Зинаиде Николаевне, по-моему, совершенно невозможно. Я думаю, что их души теперь почти одно, и их нельзя разделить ни в культуре, ни в мысли, ни в истории, ни в их биографии.

Итак, несколько строк из воспоминаний Зинаиды Николаевны, когда-то тонкой, красивой, рыжеволосой, ядовитой, остроумной женщины (вечно ходила с лорнеткой), она в оккупированном Париже переживает после смерти мужа снова ту весну, когда они встретились. Это немножко забавная история, но она очень важна для понимания характера и Зинаиды Николаевны, и Дмитрия Сергеевича, - о том, как они встретились. Он старше ее, кончил филологический факультет, пишет стихи, дружен с Надсоном (в конце прошлого века этот молодой офицер, болевший туберкулезом, умерший двадцати с лишним лет, писал очень скорбные стихи. Он был популярен, Мережковский с ним дружил, они были почти ровесники). И юная особа, Зинаида Николаевна, из старинной немецкой обрусевшей семьи. Они встречаются, и начинается их роман (впрочем, я бы это романом не назвал).

Д. С. Мережковский. Портрет работы И. Репина (Около 1900)

Д. Мережковский
Леонардо да Винчи

О, Винчи, ты во всем — единый:
Ты победил старинный плен.
Какою мудростью змеиной
Твой страшный лик запечатлен!

Уже, как мы, разнообразный,
Сомненьем дерзким ты велик.
Ты в глубочайшие соблазны
Всего, что двойственно, проник.

И у тебя во мгле иконы
С улыбкой Сфинкса смотрят вдаль
Полуязыческие жены, —
И не безгрешна их печаль.

Пророк иль демон, иль кудесник,
Загадку вечную храня,
О, Леонардо, ты — предвестник
Еще неведомого дня.

Смотрите вы, больные дети
Больных и сумрачных веков:
Во мраке будущих столетий
Он, непонятен и суров, —

Ко всем земным страстям бесстрастный,
Таким останется навек —
Богов презревший, самовластный,
Богоподобный человек.
1895г.
***

Выдающийся русский писатель и мыслитель, поэт и общественный деятель. "Отец русского символизма" - так обычно о нем говорят. Фигура во многом неоднозначная, в советские годы Мережковский воспринимался "в штыки", к чему он и сам поводов давал с лихвой. Он всегда ненавидел большевизм, вплоть до того, что выступил на парижском радио в поддержку Гитлера. Хотя это не значит, что Гитлер был для него "манной небесной". Дело в том, что большевизм Мережковский воспринимал куда большим злом. Известны его личные встречи с Б.Муссолини, в котором писатель быстро разочаровался, назвав его (конечно не в лицо дуче) "пошляком".

Так или иначе, Мережковский как писатель-символист и философ представляет интерес больший. Критики часто склонны считать, что пиком его писательского творчества является известная трилогия "Христос и Антихрист", что последующие его работы уже не дотягивали до уровня этой трилогии (хотя они никогда не забывали его критиковать за некоторую историческую недостоверность в деталях). Мне сложно соглашаться или не соглашаться с этим, т.к. позднее творчество писателя для меня пока остается малоизвестным. Однако, что касается упомянутой трилогии, то, безусловно, она в свое время меня лично глубоко поразила. И по сей день "Юлиан отступник" и "Воскресшие боги. " являются для меня книгами особыми. Оригинальный философский взгляд, трагизм, глубина, оригинальный стиль - все это делает трилогию поистине шедевром русской литературы.
***

Дми́трий Серге́евич Мережко́вский (2 (14) августа 1865, Санкт-Петербург, Российская империя — 9 декабря 1941, Париж, Франция) — русский писатель, поэт, критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель.

За скупыми строками Шведского комитета, сообщившего историческую для русской литературы новость, скрывалась бездна сомнений, слез, мук, просьб и даже весьма сомнительных подковерных игр.

Для нищих, полуголодных писателей-эмигрантов, которые, по большому счету, никому не были нужны в Европе, внезапно забрезжил свет Надежды.

Русский проект

Первым после Льва Толстого (которого номинировали 5 раз с 1902 года), номинации на Нобеля был удостоен Дмитрий Мережковский. В 1914 году его выдвинул на премию академик Нестор Котляревский. Через год еще одна попытка — на этот раз Мережковского выдвигает шведский ученый Карл Мелин. Впрочем, обе попытки Дмитрия Сергеевича получились холостыми: в 1914 году премия не вручалась из-за войны, а в 1915 году ее получил Ромен Роллан.

Так, в 1923 году Ромен Роллан предложил Нобелевскому комитету наградить сразу трех русских писателей — Максима Горького, Константина Бальмонта и Ивана Бунина. Однако, Нобеля получил У.Б. Йейтс.

Вплоть до 1933 года на Нобелевскую премию номинируются Горький, Бунин, Мережковский, Шмелев и даже белогвардейский генерал и, по совместительству, писатель и мемуарист Петр Краснов (тот самый, что будет повешен на Красной площади за сотрудничество с фашистами).

Следует сказать, что номинация на премию — это не произвольный акт Шведского комитета, а плод кропотливого труда самого писателя, а также его друзей и поклонников. Номинировать на Нобелевскую премию имеет право ограниченное число лиц — это признанные историки литературы, академики, авторитетные литературоведы, а также лауреаты премии прошлых лет.

Мережковскому, Бунину и Шмелеву, авторитет которых в Европе был невелик, приходилось предпринимать определенные действия, чтобы попадать в списки номинантов. Особенно активен в этой области был Д.С. Мережковский.

Кажется, для Дмитрия Сергеевича Нобелевская премия стала своего рода идеей-фикс, он страстно хотел получить эти деньги, стать независимым материально и в спокойной обстановке реализовывать многочисленные творческие замыслы.

Определенные усилия предпринимали Бунин и Шмелев. В 1931 году Бунин, который долгое время считал Шмелева своим другом, узнав о нобелевских амбициях последнего, написал в письме М.И. Ростовцеву:

Кто не получит премию — останется нищим

Таким образом, к 1933 году в битве за Нобеля сошлись три основных претендента — Мережковский, Бунин, Шмелев. Друзья Бунина и Мережковского устроили массированную атаку на умы европейцев, публикуя в поддержку писателей многочисленные рецензии и очерки. Между тем, против Шмелева была организована критическая кампания, основным двигателем которой стал Г. Адамович.

Иван Сергеевич, понимая, что заветные деньги, которые могли бы вырвать его из нищеты, уплывают к другим, горестно писал:

Когда критическая атака, фактически, выбила Шмелева из числа претендентов, маниакально жаждущий Нобеля Мережковский решается на отчаянный шаг. Дмитрий Сергеевич отправляет к Бунину писательницу Екатерину Михайловну Лопатину — женщину, в которую Иван Алексеевич когда-то был влюблен. Лопатина передает Бунину предложение Мережковского: разделить премию на двоих. То есть, если Бунин получит приз, он дает Мережковскому 200 тыс. франков, если же деньги достанутся Дмитрию Сергеевичу, он выделяет 200 тыс. Ивану Алексеевичу. Сделку предполагалось закрепить нотариально. Вера Николаевна, супруга Бунина, записала в своем дневнике по этому поводу:

10 декабря 1933 года Иван Алексеевич Бунин получил из рук короля Швеции Густава V Нобелевскую премию по литературе. Первого Нобеля для России. Обращаясь к королю и комитету, Бунин сказал:

Иван Шмелев воспринял поражение с тихой грустью, но нашел в себе силы порадоваться за бывшего друга, за русскую литературу и, в целом, за Россию.

Коротко, холодно, зато — честно. Всем и так все было понятно. Бунин и его семья получили возможность жить по-человечески, а Мережковским предстояли дальнейшие тяжелые испытания эмиграцией. Увы, они закончились тем, что Мережковский по радио поддержал Гитлера в его войне с СССР. То же самое, к сожалению, сделал и Шмелев.

Кстати, после столь оглушительного краха, Мережковский не оставил надежду получить Нобелевскую премию. Его близкий друг, профессор-славист одного из шведских университетов Сигурд Агрелль, еще 4 раза выдвигал Дмитрия Сергеевича на Нобеля. Разумеется, безуспешно. В 1937 году неутомимый швед скончался, иначе он и дальше бы лоббировал интересы друга. Мережковский ненадолго пережил Агрелля: в декабре 1941 года, всеми, кроме верной жены, покинутый и осужденный за германофильство, этот выдающийся писатель и литературный критик скончался от кровоизлияния в мозг.

Такова история вручения Нобелевской премии по литературе 1933 года. Пожалуй, еще никогда вручение приза не было настолько важно для множества людей, которые связывали с этой наградой все свои надежды, все чаяния и саму свою судьбу.

Читайте также: