Праведный суд пречистой девы марии это

Обновлено: 04.05.2024

История создания романа
Из-за занятости Гюго в театре, написание романа продвигалось довольно медленно. Однако когда под страхом солидной неустойки издатель сказал Гюго дописать роман до 1 февраля 1831 года, прозаик сел за работу. Жена писателя, Адель Гюго, вспоминает, что он купил себе бутылку чернил, огромную фуфайку до пят, в которой буквально тонул, запер на замок свое платье, чтобы не поддаться искушению выйти на улицу, и вошел в свой роман, как в тюрьму.

Надпись на стене Нотр-Дам де Пари

Со временем соборную стену отреставрировали, и слово исчезло с ее лица. Так все предается забвению через время. Но есть кое-что вечное – это слово. И оно породило книгу.

Горбун Квазимодо

Толпа без конца отвлекается: то ее занимают озорные шутки беснующихся школяров, то экзотичные послы, прибывшие в город, то выборы потешного короля, или шутовского папы. Им, по традиции, становится тот, кто скорчит самую невероятную гримасу. Бесспорным лидером в этом состязании становится Квазимодо – горбун Нотр-Дама. Его лицо навечно сковано уродливой маской, так что ни один местный шут не может с ним состязаться.

Много лет назад уродливым свертком Квазимодо был подкинут к порогу Собора. Его вырастил и воспитал церковный настоятель Клод Фролло. В ранней юности Квазимодо был определен в звонари. От гула колоколов барабанные перепонки мальчика лопнули, и он оглох.

Таким оказывается шутовской папа 1482 года. Квазимодо наряжают в тиару, мантию, вручают посох и поднимают на импровизированном троне на руки, чтобы осуществить торжественное шествие по парижским улицам.

Красавица Эсмеральда

Когда выборы шутовского папы подходят к концу, поэт Гренгуар искренне надеется на реабилитацию своей мистерии, но не тут то было – на Гревской площади начинает свой танец Эсмеральда!

Девушка была невысока ростом, но казалась высокой – так строен был ее тонкий стан. Ее смуглая кожа отливала золотом в свете солнечных лучей. Крошечная ножка уличной танцовщицы легко ступала в своем изящном башмачке. Девушка порхала в танце на персидском ковре, небрежно брошенном под ноги. И всякий раз, когда ее сияющее лицо возникало перед завороженным зрителем, взгляд ее больших черных глаз ослеплял, как молния.

Незваный гость Двора чудес

Рыская в поисках ночлега по парижским улицам, Гренгуар добредает до Двора чудес – места скопления нищих, бродяг, уличных артистов, пьяниц, воров, бандитов, головорезов и прочих нечестивцев. Местные обитатели отказываются принимать полуночного гостя с распростертыми объятьями. Ему предлагают пройти испытание – украсть у чучела, обвешенного колокольчиками, кошелек, да сделать это так, чтобы ни один из бубенцов не издал звука.

Писатель Гренгуар с грохотом проваливает испытание и обрекает себя на смерть. Есть только один способ избежать казни – немедленно жениться на одной из жительниц Двора. Однако все отказываются вступить в брак с поэтом. Все, кроме Эсмеральды. Девушка соглашается стать фиктивной женой Гренгуара при условии, что этот брак не продлится дольше четырех лет и не наложит на нее супружеских обязанностей. Когда новоиспеченный муженек все же делает отчаянные попытки соблазнить свою хорошенькую женушку, та отважно достает из-за пояса острый кинжал – девушка готова защищать свою честь кровью!

Эсмеральда бережет невинность по нескольким причинам. Во-первых, она свято верит, что амулет в виде крошечной пинетки, который укажет ей на ее истинных родителей, помогает только девственницам. А во-вторых, цыганка безрассудно влюблена капитана Феба де Шатопера. Только ему она готова отдать свое сердце и честь.

Красавица и чудовище

С Фебом Эсмеральда познакомилась накануне своего импровизированно замужества. Возвращаясь после выступления во Двор чудес, девушка была схвачена двумя мужчинами и спасена вовремя подоспевшим капитаном полиции красавцем Фебом де Шатопером. Поглядев на спасителя, она влюбилась отчаянно и навсегда.

Поймать удалось только одного преступника – им оказался нотр-дамский горбун Квазимодо. Похитителя приговорили к публичному избиению у позорного столба. Когда горбун изнывал от жажды, никто не подал ему руку помощи. Толпа покатывалась со смеху, ведь что может быть потешнее, чем избиение урода! Безмолвствовал и его тайный сообщник – священник Клод Фролло. Это он, завороженный Эсмеральдой, приказал Квазимодо выкрасть девушку, это его незыблемый авторитет заставлял несчастного горбуна молчать и сносить все пытки и унижения в одиночку.

Квазимодо спасла от жажды Эсмеральда. Жертва вынесла кувшин воды своему похитителю, красавица помогла чудовищу. Озлобленное сердце Квазимодо растаяло, по его щеке скользнула слеза, и он навсегда влюбился в это прекрасное существо.

Разбитые вдребезги сердца

После случившихся событий и роковых встреч прошел месяц. Эсмеральда по-прежнему пылко влюблена в капитана Феба де Шатопера. А вот он уже давно поостыл к красотке и возобновил отношения со своей белокурой невестой Флер-де-Лис. Однако ветреный красавец все-таки не отказывается от ночного свидания с прекрасной цыганкой. Во время встречи на пару кто-то нападает. Перед тем, как лишиться чувств, Эсмеральда лишь успевает разглядеть кинжал, занесенный над грудью Феба.

Полусумасшедшая Гудула ненавидит цыган и все их отродье. Чуть менее шестнадцати лет назад цыгане украли у нее единственное дитя – красавицу дочку Агнессу. Гудула, тогда ее звали Пакеттой, от горя сошла с ума и стала вечной затворницей Крысиной Норы. В память о любимой доченьке у нее осталась лишь крошечная пинетка новорожденной. Каким же было удивление Гудулы, когда Эсмеральда достала вторую такую же пинетку. Мать наконец-то нашла свое украденное дитя! Но вот палачи, ведомые Клодом Фролло, подходят к стенам башни, чтобы забрать Эсмеральду и увести ее на погибель. Гудула защищает свое дитя до последнего вздоха, погибнув в неравном поединке.

Вы наверняка слышали о романе Виктора Гюго “Отверженные“, по мотивам которого снято больше десяти экранизаций, а сюжет которого затягивает с самой первой страницы.
Талантливое произведение Виктора Гюго “Человек который смеется” затрагивает проблему человеческой жестокости и бессердечности, которая может разрушить человеческие жизни и чужое счастье.

На этот раз Эсмеральду казнят. Квазимодо не удается спасти возлюбленную. Зато он мстит ее убийце – горбун сбрасывает с башни Клода Фролло. Сам же Квазимода ложится в гробнице рядом с Эсмеральдой. Говорят, он умер от горя возле тела любимой. Через много десятилетий в гробнице нашли два скелета. Один, сгорбленный, обнимал второй. Когда их разъединили, скелет горбуна рассыпался в прах.

– Немедленно начинайте мистерию! Мистерию немедленно! – кричала толпа. И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жоаннеса де Молендино, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме.

– Начинайте сию же минуту! – визжал школяр.

– Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! – вопил Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.

– Давайте моралите! – вторила толпа. – Сейчас же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!

Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший под слоем румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха, пролепетал:

– Его высокопреосвященство, послы… госпожа Маргарита Фландрская…

Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его повесят.

Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит кардинал, если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть, то есть виселица.

К счастью, какой-то человек пришел ему на выручку и принял всю ответственность на себя.

Этот незнакомец стоял по ту сторону балюстрады, в пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена массивным каменным столбом, к которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины; его черный саржевый камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь, он приблизился к мраморному столу и сделал знак рукой несчастному страдальцу. Но тот до того растерялся, что ничего не замечал.

Новоприбывший сделал шаг вперед.

– Юпитер! – сказал он. – Милейший Юпитер!

Тот не слышал его.

Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в самое ухо:

– Кто меня зовет? – как бы внезапно пробудившись ото сна, спросил Юпитер.

– Я, – ответил незнакомец в черном.

– А! – произнес Юпитер.

– Начинайте сейчас же! – продолжал тот. – Удовлетворите требование народа. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою очередь умилостивит кардинала.

Юпитер облегченно вздохнул.

– Всемилостивейшие господа горожане! – крикнул он во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать. – Мы сейчас начнем!

– Evoe, Jupiter! Plaudite, cives! – закричали школяры.

– Слава! Слава! – закричала толпа.

Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после того, как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков.

– Мэтр! – позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться.

– Мессир! – повторила Лиенарда.

Незнакомец приблизился к балюстраде.

– Что угодно, сударыни? – учтиво спросил он.

– О, ничего! – смутившись, ответила Лиенарда. – Это моя соседка, Жискета ла Жансьен, хочет вам что-то сказать.

Девушки потупили глазки. Незнакомец не прочь был завязать беседу; он, улыбаясь, глядел на них.

– Итак, вам нечего мне сказать, сударыни?

– О нет, решительно нечего, – ответила Жискета.

– Нечего, – повторила Лиенарда.

Высокий молодой блондин хотел было уйти, но любопытным девушкам не хотелось выпускать добычу из рук.

– Мессир! – со стремительностью воды, врывающейся в открытый шлюз, или женщины, принявшей твердое решение, обратилась к нему Жискета. – Вам, как видно, знаком этот военный, который будет играть роль Пречистой Девы в мистерии?

– Вы желаете сказать – роль Юпитера? – спросил незнакомец.

– Да, да! – воскликнула Лиенарда. – Какая она дурочка! Так вы знакомы с Юпитером?

– С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыня.

– Какая у него изумительная борода! – сказала Лиенарда.

– А то, что они сейчас будут представлять, красиво? – застенчиво спросила Жискета.

– Великолепно, сударыня, – без малейшей запинки ответил незнакомец.

– Что же это будет? – спросила Лиенарда.

– Праведный суд Пречистой Девы Марии – моралитэ, сударыня.

– Ах вот что? – сказала Лиенарда.

Последовало короткое молчание. Неизвестный прервал его:

– Это совершенно новое моралите, его еще ни разу не представляли.

– Значит, это не то, которое играли два года тому назад, в день прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки изображали…

– Сирен, – подсказала Лиенарда.

– Совершенно обнаженных, – добавил молодой человек.

Лиенарда стыдливо опустила глазки. Жискета, взглянув на нее, последовала ее примеру. Незнакомец, улыбаясь, продолжал:

– То было очень занятное зрелище. А нынче будут представлять моралите, написанное в честь принцессы Фландрской.

– А будут петь пасторали? – спросила Жискета.

– Фи! – сказал незнакомец. – В моралите? Не нужно смешивать разные жанры. Будь это шутливая пьеса, тогда сколько угодно!

– Жаль, – проговорила Жискета. – А в тот день мужчины и женщины вокруг фонтана Понсо разыгрывали дикарей, сражались между собой и принимали всякие позы, когда пели пасторали и мотеты.

– Что годится для папского посла, то не годится для принцессы, – сухо заметил незнакомец.

– А около них, – продолжала Лиенарда, – было устроено состязание на духовых инструментах, которые исполняли возвышенные мелодии.

– А чтоб гуляющие могли освежиться, – подхватила Жискета, – из трех отверстий фонтана били вино, молоко и сладкая настойка. Пил кто только хотел.

– Отлично помню! – воскликнула Жискета. – Господь Бог на кресте, а справа и слева разбойники.

Тут болтушки, разгоряченные воспоминаниями о дне прибытия папского посла, затрещали наперебой.

– А немного подальше, близ ворот Живописцев, были еще какие-то нарядно одетые особы.

– А помнишь, как охотник около фонтана Непорочных под оглушительный шум охотничьих рогов и лай собак гнался за козочкой?

– А у парижской бойни были устроены подмостки, которые изображали дьепскую крепость!

– Помнишь, Жискета: едва папский посол проехал, как эту крепость взяли приступом и всем англичанам перерезали глотки?

– У ворот Шатле тоже были прекрасные актеры!

– И на мосту Менял, который к тому же был весь обтянут коврами!

– А как только посол проехал, то с моста выпустили в воздух более двух тысяч всевозможных птиц. Как это было красиво, Лиенарда!

– Сегодня будет еще лучше! – перебил их наконец нетерпеливо внимавший им собеседник.

– Вы ручаетесь, что это будет прекрасная мистерия? – спросила Жискета.

– Ручаюсь, – сказал он и слегка напыщенным тоном добавил: – Я автор этой мистерии, сударыни!

– В самом деле? – воскликнули изумленные девушки.

– В самом деле, – приосанившись, ответил поэт. – То есть нас двое: Жеан Маршан, который напилил досок и сколотил театральные подмостки, и я, который написал пьесу. Меня зовут Пьер Гренгуар.

Однако школяр Жеан не дремал.

– Эй! – закричал он, нарушив спокойствие, сменившее сумятицу ожидания. – Юпитер! Госпожа Богородица! Чертовы фигляры! Вы что же, издеваетесь над нами, что ли? Пьесу! Пьесу! Начинайте, не то мы начнем сначала!

Этой угрозы было достаточно.

Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов; ковер откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненные, пестро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой театральной лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.

Лишь очень неблагожелательно настроенный человек не уловил бы за поэтическим языком пролога того, что Крестьянство состояло в браке с Купечеством, а Духовенство – с Дворянством и что обе счастливые четы сообща владели великолепным золотым дельфином , которого решили присудить красивейшей женщине мира. Итак, они отправились странствовать по свету, разыскивая эту красавицу. Отвергнув королеву Голконды, принцессу Трапезундскую, дочь великого хана татарского и проч., Крестьянство, Духовенство, Дворянство и Купечество пришли отдохнуть на мраморном столе Дворца правосудия, выкладывая почтенной аудитории такое количество сентенций, афоризмов, софизмов, определений и поэтических фигур, сколько их полагалось на экзаменах факультета словесных наук при получении звания лиценциата.

Все это было поистине великолепно!

Однако ни у кого во всей толпе, на которую четыре аллегорические фигуры наперерыв изливали потоки метафор, не было столь внимательного уха, столь трепетного сердца, столь напряженного взгляда, такой вытянутой шеи, как глаз, ухо, шея и сердце автора, поэта, нашего славного Пьера Гренгуара, который несколько минут назад не мог устоять перед тем, чтобы не назвать свое имя двум хорошеньким девушкам. Он отошел и стал на свое прежнее место за каменным столбом, в нескольких шагах от них; он внимал, он глядел, он упивался. Отзвук благосклонных рукоплесканий, которыми встретили начало его пролога, еще продолжал звучать у него в ушах, и весь он погрузился в то блаженное созерцательное состояние, в каком автор внимает актеру, с чьих уст одна за другой слетают его мысли среди тишины, которую хранит многочисленная аудитория. О, достойный Пьер Гренгуар!

Хотя нам и грустно в этом сознаться, но блаженство первых минут было вскоре нарушено. Едва Пьер Гренгуар пригубил опьяняющую чашу восторга и торжества, как в нее примешалась капля горечи.

Какой-то оборванец, затертый в толпе, что мешало ему просить милостыню, и не нашедший, по-видимому, достаточного возмещения за понесенный им убыток в карманах соседей, вздумал взобраться на местечко повиднее, желая привлечь к себе и взгляды и подаяния. Едва лишь послышались первые стихи пролога, как он, вскарабкавшись по столбам возвышения, приготовленного для послов, влез на карниз, окаймлявший нижнюю часть балюстрады, и примостился там, словно взывая своими лохмотьями и отвратительной раной на правой руке к вниманию и жалости зрителей. Впрочем, он не произносил ни слова.

Покуда он молчал, действие пролога развивалось беспрепятственно, и никакого ощутимого беспорядка не произошло бы, если б, на беду, школяр Жеан с высоты своего столба не заметил нищего и его гримас. Безумный смех разобрал молодого повесу, и он, не заботясь о том, что прерывает представление и нарушает всеобщую сосредоточенность, задорно крикнул:

– Поглядите на этого хиляка! Он просит милостыню!

Тот, кому случалось бросить камень в болото с лягушками или выстрелом из ружья вспугнуть стаю птиц, легко вообразит себе, какое впечатление вызвали эти неуместные слова среди аудитории, внимательно следившей за представлением. Гренгуар вздрогнул, словно его ударило электрическим током. Пролог оборвался на полуслове, все головы повернулись к нищему, а тот, нисколько не смутившись и видя в этом происшествии лишь подходящий случай собрать жатву, полузакрыл глаза и со скорбным видом затянул:

– Подайте Христа ради!

– Вот тебе раз! – продолжал Жеан. – Да ведь это Клопен Труйльфу, клянусь душой! Эй, приятель! Должно быть, твоя рана на ноге здорово тебе мешала, если ты ее перенес на руку?

И тут же он с обезьяньей ловкостью швырнул мелкую серебряную монету в засаленную шапку нищего, которую тот держал в больной руке. Нищий не моргнув глазом принял и подачку и издевку и продолжал жалобным тоном:

– Подайте Христа ради!

Это происшествие развлекло зрителей; добрая половина их, во главе с Робеном Пуспеном и всеми школярами, принялась весело рукоплескать этому своеобразному дуэту, исполняемому в середине пролога крикливым голосом школяра и невозмутимо монотонным напевом нищего.

Гренгуар был очень недоволен. Оправившись от изумления, он, даже не удостоив презрительным взглядом двух нарушителей тишины, изо всех сил закричал актерам:

– Продолжайте, черт возьми! Продолжайте!

В эту минуту он почувствовал, что кто-то потянул его за полу камзола. Досадливо обернувшись, он едва мог заставить себя улыбнуться А нельзя было не улыбнуться. Это Жискета ла Жансьен, просунув хорошенькую ручку сквозь решетку балюстрады, старалась таким способом привлечь его внимание.

– Сударь! – спросила молодая девушка. – А разве они будут продолжать?

– Конечно, – обиженный подобным вопросом, ответил Гренгуар.

– В таком случае, мессир, – попросила она, – будьте столь любезны, объясните мне…

– То, что они будут говорить? – прервал ее Гренгуар. – Извольте. Итак…

– Да нет же, – сказала Жискета, – объясните мне, что они говорили до сих пор.

Гренгуар подпрыгнул, подобно человеку, у которого задели открытую рану.

– Черт бы побрал эту дурищу! – пробормотал он сквозь зубы.

В эту минуту Жискета погибла в его глазах.

Между тем актеры вняли его настояниям, а публика, убедившись, что они стали декламировать, принялась их слушать, хотя вследствие происшествия, столь неожиданно разделившего пролог на две части, она упустила множество красот пьесы. Гренгуар с горечью думал об этом. Все же мало-помалу воцарилась тишина, школяр умолк, нищий пересчитывал монеты в своей шапке, и пьеса пошла своим чередом.

В сущности, это было великолепное произведение, и мы даже находим, что с некоторыми поправками им можно при желании воспользоваться и в наши дни. Фабула пьесы, слегка растянутой и бессодержательной, что было в порядке вещей в те времена, отличалась простотой, и Гренгуар в глубине души восхищался ее ясностью. Само собой разумеется, четыре аллегорические фигуры, не найдя уважительной причины для того, чтобы отделаться от своего золотого дельфина, утомились, объехав три части света. Затем следовало похвальное слово чудо-рыбе, заключавшее в себе множество деликатных намеков на юного жениха Маргариты Фландрской, который тогда скучал один в своем Амбуазском замке, не подозревая, что Крестьянство и Духовенство, Дворянство и Купечество ради него объездили весь свет. Итак, упомянутый дельфин был молод, был прекрасен, был могуч, а главное (вот дивный источник всех королевских добродетелей!), он был сыном льва Франции. Я утверждаю, что эта смелая метафора очаровательна и что в день, посвященный аллегориям и эпиталамам в честь королевского бракосочетания, естественная история, процветающая на театральных подмостках, нисколько не бывает смущена тем, что лев породил дельфина. Столь редкостное и высокопарное сравнение свидетельствует лишь о поэтическом восторге. Но справедливость требует заметить, что поэту для развития этой великолепной мысли двухсот стихов было многовато. Правда, по распоряжению прево мистерии надлежало длиться с полудня до четырех часов, и надо же было актерам что-то говорить. Впрочем, толпа слушала терпеливо.

Внезапно, в самый разгар ссоры между Купечеством и Дворянством, в то время, когда Крестьянство произносило следующие изумительные стихи:

дверь почетного возвышения, до сих пор остававшаяся так некстати закрытой, еще более некстати распахнулась, и звучный голос привратника провозгласил:

Читайте также: