Поэзия сердца имеет такие же права как и поэзия мысли
Обновлено: 02.07.2024
Лирику Толстого отличают поразительная безыскусственность, простота, искренность, глубокое чувство природы, органическое использование народного языка и поразительная напевность, роднящая, может быть, даже больше, чем язык, стихи Толстого с народной песней. Недаром такое великое множество музыкальных произведений создано самыми различными композиторами на стихи поэта.
И какая чисто русская благородная невозможность испытывать состояние внутреннего благополучия, успокоенности:
Этим признанием А. К. Толстой родствен каждому большому русскому писателю.
Яков Петрович Полонский почти ровесник А. К. Толстого - он родился двумя годами позже, в 1819 году, кроме того, если верить преданию, бытовавшему в семье Полонских, то оба поэта были даже в родстве: бабушка Полонского по материнской линии считалась побочной дочерью одного из графов Разумовских (мать А. К. Толстого была побочной дочерью А. К. Разумовского). Однако, в отличие от богатого и аристократического дома Толстого, Я. П. Полонский вырос в бедной, провинциальной мелкочиновничьей семье.
Несмотря на литературные успехи, Полонский по-прежнему испытывал материальную нужду и вынужден был поступить домашним учителем в семью А. О. Смирновой-Россет. Положение это тяготило Полонского, и, выехав со Смирновыми за границу, он расстался с ними, намереваясь заняться живописью, к которой у него были большие способности. Однако обстоятельства сложились так, что кисти пришлось оставить и снова взяться за перо. В конце 1858 года Полонский возвращается из заграницы в Петербург, где в конце концов удалось ему занять место секретаря комитета иностранной цензуры, что гарантировало ему относительное материальное благополучие.
Ночь, сумерки, сны и мечтания - вот частые темы стихотворений Полонского:
Любовь в поэзии Полонского - это чаще всего грустное и умиленное воспоминание о том, что было и погибло, это мечта о невозможном счастье, это тревожное предчувствие несчастья, это опасение за будущее, которое неизбежно обречено на страдание.
Во многих лирических стихах Полонского, в которых говорится о любви, встречаются отголоски тяжелых переживаний поэта, вызванных смертью его первой жены, умершей в двадцатилетнем возрасте.
Восемнадцатилетний поэт думает о судьбе своей родины:
В середине 60-х годов Апухтин возвращается из Орла в Петербург, поступает на службу в министерство внутренних дел и с тех пор почти безвыездно живет в Петербурге. Несмотря на то что материальные возможности позволяли Апухтину совершать заграничные путешествия со всем доступным в те времена комфортом, он крайне редко покидает дом, потому что, во-первых, по слабости здоровья ему тяжело было путешествовать, а во-вторых, его отличало весьма неприязненное отношение к загранице вообще. Блестящий собеседник, Апухтин всегда был желанным гостем в светских салонах, где многие весьма ценили и его поэтический дар.
После Л. Н. Толстого наиболее близкими из современных Апухтину писателей были Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, А. К. Толстой, Я. П. Полонский, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский и А. Н. Островский. Отдавая исключительное предпочтение литературе, Апухтин проявлял также большой интерес к драматическому искусству и музыке. Сам он был очень способным декламатором, и слушатели получали неизменное удовольствие от чтения Апухтиным как его собственных произведений, так и произведений любимых его поэтов, прежде всего, конечно, Пушкина. В последние дни своей жизни (он умер в августе 1893 года), тяжело больной, он, очнувшись от забытья, принимался читать наизусть своего любимого Пушкина.
Апухтин являет собой феномен чрезвычайно раннего становления поэтической личности. Отроческие его произведения, написанные в 13-15 лет и казавшиеся залогом будущих поэтических шедевров, стилистически почти не были превзойдены в его позднейшем творчестве. Он быстро набрал свою творческую высоту и потом уже не поднимался выше, продолжая движение по замкнутому кругу. Однако эта высота, на которой суждено было ему удерживаться, хоть и не была головокружительной, но оказалась достаточной для того, чтобы мысль и чувство получили возможность пари'ть.
После того как сентиментализм в искусстве, и в частности в литературе, сменился другими течениями, был изжит, понятие сентиментальный (излишне чувствительный) оказалось скомпрометированным. Над сентиментальными стали иронизировать. Однако человеческие чувства, как выяснилось, более устойчивы и неизменны, чем всевозможные течения в искусстве. И в жизни, наверное, каждого человека бывают периоды, когда он обнаруживает, что сердце у него чувствительно, а иногда и излишне чувствительно, то есть сентиментально. Чаще всего это совпадает с периодами упадка духа. И в такие минуты полные высокого трагизма гениальные творения оказываются слишком недоступными - для того, чтобы оценить и насладиться ими, необходимо спокойное расположение духа. А сентиментальный романс (или не менее скомпрометированная мелодрама) приходятся здесь как нельзя кстати.
Светлый, простосердечный, мужественный, исполненный высокого идеала талант А. К. Толстого; своеобразное дарование Я. П. Полонского, в котором будничное, обыденное вдруг уплывает в странно-фантастичное, в мечту и грезу; убежденная, непобедимая, но певучая и странно-притягательная меланхолия А. Н. Апухтина всегда отыскивали и заставляли звучать родственные струны в душах очень многих и очень разных людей.
Люди этого типа действительно напоминают Фауста своей безграничной жаждой полноты научной и нравственной истины. Они не могут остановиться на половине дороги, застыть в каком-нибудь полузнании, компромиссе. Как Герцен, хотя под другим общественным небом, Луначарский ненавидел мещанство во всех его видах, включая сюда мещанство либеральное, розовое, почти социалистическое. Особенно было отвратительно ему мещанство образованное — с претензией на интеллигентность, на философское глубокомыслие. Достаточно вспомнить его полемические статьи против Бердяева и Булгакова, насыщенные презрением к мнимой аристократии духа, признающей в народе только одно ценное качество — покорность меньшинству.
Один остроумный писатель заметил, что трех анекдотов из жизни каждого философа было бы достаточно, чтобы изложить всю историю философии. И это действительно так. Когда человек поднимается над уровнем средней величины, все, что он делает, становится притчей, символом известного взгляда на мир.
Конечно, не следует преувеличивать. Народный комиссар пользовался большим, бесспорным авторитетом внутри страны и за рубежом. Но к этому у многих, даже благожелательно настроенных обывателей всякого рода часто примешивался оттенок добродушной иронии. А вокруг Луначарского то и дело возникали попытки захватить в свои руки палку, чтобы применить ее в области культуры по своему разумению, — его же, за отсутствие вкуса к применению таковой, подозревали в интеллигентской мягкотелости. Развязные сочинители стихов и прозы, многим обязанные слишком щедрому вниманию его богатой натуры, позволяли себе говорить о нем грубо и фамильярно, а в одном ультралевом театре издевались над личной жизнью наркома. Все это было позволено.
Нам могут сказать, что А. В. Луначарскому случалось делать ошибки, но странно было бы думать, что это случалось только с ним. Кроме того, все эти, как мы теперь хорошо понимаем, глупые сатурналии не имели никакого отношения к его действительным ошибкам, а если все-таки были связаны с ними, то совсем не так, как хотелось думать этим пустым демагогам. Во всяком случае, только Луначарский терпел вокруг себя такую атмосферу, без малейшей попытки ответить на комариные укусы, иногда довольно болезненные, административными мерами. Удивительная несправедливость по отношению к человеку, сделавшему немало для советской культуры, другу и любимцу Ленина, народному министру, стоявшему по тонкости мысли, уму и образованию на уровне Анатоля Франса! Иногда кажется, что самый авторитет новой власти мог пострадать от столь неограниченной свободы слова.
Вот почему Луначарский не хотел укреплять свой авторитет внешними принудительными мерами, удаляя от себя малейшую тень унизительной для настоящего человека больной амбиции. Он спорил со всеми на равных началах, независимо от положения и возраста, терпимо относился к самой обидной критике своих произведений, позволяя даже смеяться над собой, как римский триумфатор, — конечно, не от слабости, но от полноты сил.
А грустно бывало ему; и в самом деле, нужно иметь мужество истинного философа, чтобы вести свою линию, не прибегая без крайней необходимости к административной власти. Все лично знавшие Луначарского помнят его естественный, лишенный, как и у Ленина, всякой показной стороны демократизм. Он был народным комиссаром и народным трибуном одновременно, всегда и везде перед лицом общественного мнения, в которое он верил и которое он, при всех его слабостях, все же предпочитал глухому молчанию.
Ленин и Луначарский… Величины неравные, но близко стоявшие друг к другу. Близко хотя бы потому, что от решения вопросов культуры новой властью зависело очень многое. Должна ли мировая культура погибнуть во мгле? Будет ли сад Академа распахан под картошку, или настанет время, предсказанное Платоном, — расцвет государства, управляемого философами? Римской империей правил однажды Марк Аврелий, но его философия относится больше к частной жизни. А здесь впервые в мировой истории во главе государства стояли философы, взявшие на себя превращение общественного идеала в действительность.
За ними шли громадные массы людей из тех, которым, по выражению Луначарского, пришлось хлебнуть черной воды у самого дна житейского моря. В царской России образование считалось привилегией. Еще в начале нашего века волостной суд не мог высечь мужика, если у виновного был «образовательный
псевдонародных, глубоко штатских стихов.
На глянцевитой бумаге, на страницах, украшенных фотографиями в
альбомных овалах, печатались стихи какой-то дамы Е. В. Минеевой о казаке
Кузьме Крючкове, который
На резвой лошади, бряцая храбро шпагой,
Разбил насмерть одиннадцать врагов.
И тут же - стихи в псевдорусском колокольном стиле, озаглавленные "О,
Русь!" и подписанные почему-то экзотическим псевдонимом "Маугли".
В бранной порфире царица сермяжная - Русь - это ты. -
писал таинственный господин Маугли.
Впрочем, плохие и плоские стихи всегда появлялись - в любые времена.
Но за всеми этими "сермяжными индусами" и дамами-любительницами шли
пестрой вереницей, как ряженые на святках, известные профессиональные поэты,
не отказавшиеся даже в эти трагические дни от обычной своей позы, от
привычного грима.
Только мастерства в их стихах было меньше, чем в мирное время. Ведь
мастерство неотделимо от содержания. Оно повышается или понижается в
зависимости от того, что именно человек мастерит.
Недаром же Маяковский - тогда еще очень молодой и по-юношески задорный
- обнаружил пустоту, безличие и однообразие батальных стихов того времени,
склеив одно стихотворение из трех четверостиший разных и различных поэтов
("Поэты на фугасах", 1914) [5].
Федор Сологуб, который в мирное время цедил, как ликер, то
скептические, то эротические строки стихов и прозы, оказался в это время
автором бойких куплетов, приведенных выше ("Если ж только из-под пушек
станешь ты гонять лягушек. " и т. д.).
Томный М. Кузмин [6] тоже освежил свою лирику стихами на военные темы,
написанными в изысканно-небрежной, нарочито простодушной манере:
Небо, как в праздник, сине,
А под ним кровавый бой.
Эта барышня - героиня,
В бойскауты идет лифт-бой.
И фатоватый, развязный, усвоивший тон всеобщего любимца, которому все
позволено, Игорь Северянин выступил с жизнерадостными военными "поэзами":
Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин [7].
Казалось бы, большие исторические события, потребовавшие от народа так
много жертв, должны были наполнить поэзию гневной, горячей прозой, какою
полны были стихи Некрасова о войнах его времени:
Брошены парады,
Дети в бой идут.
А отцы подряды
На войска берут.
. Дети! вас надули
Ваши старики:
Глиняные пули
Ставили в полки! [8]
И в последнюю царскую войну солдат надували и предавали, а поэты -
большинство портов - предпочитали жить в поэтической дали и писать этак со
стороны, по-"земгусарски" об окопах, кровавых боях, пушках и лазаретах. И
все это было так же бездушно, так же мало отражало мысли и чувства миллионов
людей, как писарская "Цывилизация Чипов Военого Ведомства".
Достаточно положить рядом поэтические антологии, посвященные двум
мировым войнам - империалистической 1914 года и Великой Отечественной, -
чтобы преисполниться высокой и законной гордостью за нашу советскую поэзию,
неотделимую от своего парода и воевавшую вместе с ним. Правда, и в это время
было немало скороспелых, банальных и безличных стихов, но не они определяли
собой характер поэзии военных лет.
А много ли честных и живых стихотворных строчек оставила нам последняя
война императорской России?
Очень немного.
Пожалуй, только буйно-протестующие строчки Маяковского, который с
первых же дней восстал против этой войны и отчетливо увидел ее виновника -
рубль, "вьющийся золотолапым микробом" [9]. А из множества стихов,
написанных поэтами старшего поколения, проникновенно и достойно звучат до
сих пор разве только стихи Александра Блока, на первый взгляд такие
неожиданные для автора "Незнакомки" и "Снежных масок":
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон [10].
В этих строгих и мерных стихах, похожих по ритму на баллады, которые
поют в вагонах, была простая житейская правда и предчувствие великих,
грозных событий:
. Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам _ура_,
В грозном клике звучало: _пора_!
Кудри девы-чародейки,
Кудри - блеск и аромат,
Кудри - кольца, струйки, змейки,
Кудри - шелковый каскад!
. Кто ж владелец будет полный
Этой россыпи златой?
Кто-то будет эти волны
Черпать жадною рукой. [14]
Потомок вправе спросить: "Позвольте, а когда были написаны эти стишки?"
И, узнав, что они были "дозволены ценсурою" в год смерти Пушкина, еще
больше обидится на поэта Бенедиктова - не столько за это совпадение, сколько
за то, что и после Пушкина оказалось возможным появление в печати таких
домашних, альбомных стихов.
Бестактность их - не в любовной теме. Тема эта вполне уместна и законна
в романе и в повести, в драме и в поэме, а в лирических стихах - и подавно.
"Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли", - говорил
Чернышевский [15].
Однако в поэзии, которая является не частным делом, а достоянием
большого круга читателей, народа, даже любовная лирика, выражающая самые
сокровенные чувства поэта, не может и не должна быть чересчур интимной.
Читатель вправе искать и находить в ней себя, свои сокровенные чувства.
Только тогда лирические стихи ему дороги и нужны. В противном же случае они
превращаются в альбомные куплеты, неуместные на страницах общедоступной
книги или журнала.
Сколько поколений повторяло вслед за Пушкиным:
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его [16].
Ко кому какое дело до сложных чувств стихотворца Бенедиктова к некоей
замужней особе:
Так, - покорный воле рока,
Я смиренно признаю,
Чту я свято и высоко
Участь брачную твою;
И когда перед тобою
Появлюсь на краткий миг,
Я глубоко чувство скрою,
Буду холоден и дик.
. Но в часы уединенья,
Но в полуночной тиши -
Невозбранного томленья
Буря встанет из души.
. И в живой реке напева
Молвит звонкая струя:
Ты моя, мой ангел-дева,
Незабвенная моя!
Стихотворный ритм верно служит настоящему поэтическому чувству. Но с
какой откровенностью выдает он пошлость лихого гитарного перебора:
Ты моя, мой ангел-дева,
Незабвенная моя!
Ту же пошлую легковесность и бестактность находил Маяковский в
лирических излияниях некоторых современных ему стихотворцев. Вспомните
"Письмо к любимой Молчанова, брошенной им. ".
Но дело не только в публичном выражении домашних и не всегда почтенных
чувств.
Время предъявляло и предъявляет свой счет поэтам значительно более
крупным и подлинным, чем, скажем, Владимир Бенедиктов.
В "Дневнике писателя" Достоевского есть любопытные строчки, посвященные
знаменитому стихотворению Фета "Шепот, робкое дыханье. ".
Как известно, в этом стихотворении совсем нет глагола, а есть только
существительные с некоторым количеством прилагательных.
У Пушкина, в противоположность Фету, то и дело встречаются строфы,
состоящие почти сплошь из глаголов:
"Иди, спасай!"
Ты встал - и спас. [17]
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей" [18].
Тут ни одного прилагательного; зато как много действия - непрерывная
цепь глаголов.
Глаголы, великолепные, энергичные, действенные, пронизывают все
описание Полтавской битвы, и только в одном четверостишии, где напряжение
боя достигает своей высшей точки, существительные постепенно, в сомкнутом
строю, вытесняют глаголы:
Швед, русский - колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Но ведь это - горячая, прерывистая речь, которая спешит угнаться за
стремительным бегом событий. В ней естественно сгрудились в одном месте
подлежащие, в другом - сказуемые; в третьем сказуемые вовсе исчезли, как это
случается в устном торопливом рассказе.
Другое дело - стихи Фета "Шепот, робкое дыханье. ".
Все строчки этого стихотворения - целых двенадцать строчек - состоят
почти из одних только существительных без единого глагола.
Но суть дела не в этой поэтической причуде.
Вот что пишет Достоевский по поводу упомянутых стихов Фета.
Полемизируя с теми, кого он называет "утилитаристами" (то есть
сторонниками общественно полезного искусства), и, видимо, желая объяснить
себе и другим их точку зрения, он предлагает читателям такую нарочито
экстраординарную ситуацию:
"Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день
лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы
разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в
живых что-нибудь потерял. Жители толкаются по улицам, к отчаянии,
пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь
известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер
лиссабонского Меркурия (тогда все издавались в Меркурии). Номер журнала,
появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в
несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов;
надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые известия о погибших,
о пропавших без вести и проч. и проч. И вдруг - на самом видном месте листа
бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы.
И заря, заря.
Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в
прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в
состоянии выскочить вниз головой с четвертого этажа.
Не знаю наверно, как приняли бы свой Меркурий лиссабонцы, но мне
кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого
поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому,
что вместо трели соловья накануне слышались под землей такие трели, а
колыханье ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у
бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать
В дымных тучках пурпур розы.
но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта,
воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни. "
Надо сказать, что не лиссабонцы, и не "утилитаристы", а сам Достоевский
- может быть, даже вопреки своим намерениям - подверг суровой казни
"знаменитого поэта" и его стихи о шепоте и робком дыхании. Он изничтожил эти
хрупкие стихи, идиллические и благополучные, показав их в пылу полемики на
трагическом фоне лиссабонского землетрясения и сопоставив грозное колыхание
земли с "колыханьем сонного ручья".
Конечно, землетрясения случаются не так часто, и, пожалуй, очень
немногие лирические стихи могут выдержать аккомпанемент подземного гула и
грохота разрушающихся зданий!
Но безусловно справедливо в этом рассуждении одно.
Любая строфа или строчка поэта появляется не в пустоте, не в
отвлеченном пространстве, а всегда на фоне большой народной жизни, на фоне
многих событий или хотя бы "происшествий", о которых собиралась рассказать в
своем несостоявшемся письме чеховская Василиса.
И совершенно справедливо назван в этом рассуждении поступок поэта (там
так и сказано: поступок) небратский.
Небратскими, как бы чужеродными были многие строчки Аполлона Майкова
[19], Щербины [20], Бенедиктова [21].
"Братскими" были стихи и проза Пушкина, великодушною, щедрого, верного
народу поэта.
"Братскими" были стихи и повести Лермонтова, стихи, песни и сатиры
Некрасова.
Вспомните лермонтовское простое, ничем не приукрашенное, уже близкое к
толстовскому, описание битвы под Гихами:
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть.
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна [22].
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Беспощадно реалистическое изображение боя не мешает высокому взлету
мысли поэта.
За медленными, тяжелыми и густыми, как испарения крови, строчками
следуют стихи:
. Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек.
Чего он хочет. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?"
Эти мысли и до сих пор приходят в голову людям перед лицом грозных
военных событий, приходят в том же ритме, в той же естественной
последовательности.
Недаром народ так бережно удержал в памяти правдивые строки Лермонтова
и не сохранил слишком "поэтичных" стихов Бенедиктова.
На что ему нужны писарские выкрутасы и упражнения в каллиграфии!
В свое время Фет написал язвительные стихи, обращенные к псевдопоэту.
Как известно, он метил в Некрасова.
Молчи, поникни головою,
Как бы представ на Страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут!
На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца. [23]
Но напрасно Фет взывал к суду.
Время по-своему рассудило спор между так называемым "грошовым
рассудком" Некрасова и "безумной прихотью" Фета.
Правда, наша поэзия навсегда сохранит сосредоточенную, музыкальную,
прихотливую лирику Фета.
. Ряд волшебных изменений
Милого лица.
Сохранит фетовские стихи о русской природе, по поводу которых Тютчев
писал:
Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой:
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной.
Великой матерью любимый,
Стократ завидней твой удел:
Не раз под оболочкой зримой
Ты самое ее узрел. [24]
Лучше не скажешь о свежести, непосредственности и остроте фетовского
восприятия природы. Его стихи вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой
частью.
Кто из нас не бережет в памяти чудесных строк о весеннем дожде:
Две капли брызнули в стекло,
От лип душистым медом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит [25].
Или о полете бабочки:
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем -
Лишь два крыла. [26]
У редкого художника найдешь такой проникновенный пейзаж:
И путь заглох и одичал,
Позеленелый мост упал
И лег, скосясь, во рву размытом,
И конь давно не выступал
По нем подкованным копытом. [27]
Это - тоже поэзия, добытая из прозы, а не взятая из готового
поэтического арсенала.
И все же язык Фета - не язык народа. Поэт исключил из своего словаря
все, что казалось ему житейским, грубым, низменным. Природа, любовь, сложные
и тонкие чувства - вернее, ощущения - вот предмет его поэзии.
Александр Блок, ценивший Фета, но видевший сознательную ограниченность
его поэзии, говорит в одной из своих статей:
"Вот так, как написано в этом письме, обстоит дело в России, которую мы
видим из окна вагона железной дороги, "из-за забора помещичьего сада да с
пахучих клеверных полей, которые еще А. А. Фет любил обходить в прохладные
вечера, "минуя деревни" [28].
Впрочем, у Фета есть стихи и о деревне. Но речь в них идет, в сущности,
не о деревне, а о "деревеньке" - то есть об имении, усадьбе.
На страницах фетовских стихов нет не только некрасовских, но и
пушкинских прозаизмов - вроде:
. Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда _простой продукт_ имеет. [29]
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит к нам.
Самого себя Фет называет "природы праздным соглядатаем" [30]. А природа
у него - точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки,
соловьиный покой, журчащий сладко ключ. В этом мире есть своя таинственная
жизнь:
День бледнеет понемногу.
Вышла жаба на дорогу,
. Различишь прилежным взглядом,
Как две чайки, сидя рядом,
Там, на взморье плоскодонном,
Спят на камне озаренном [31].
Если назойливая современность и вторгается иной раз в этот замкнутый
мир, то она сразу же утрачивает свой практический смысл и приобретает
характер декоративный.
Вот как, например, отразилась в поэзии Фета железная дорога, которую
при его жизни проложили среди русских полей, лесов, болот:
И, серебром облиты лунным,
Деревья мимо нас летят,
Под нами с грохотом чугунным
Мосты мгновенные гремят.
И, как цветы волшебной сказки,
Полны сердечного огня,
Твои агатовые глазки
С улыбкой радости и ласки -
Порою смотрят на меня [32].
Здесь отлично сказано и про "мгновенные мосты", и про деревья, облитые
лунным серебром (про глазки, сказки и ласки - хуже). Но Фету и в голову не
приходило, что о железной дороге можно писать не только с пассажирской точки
зрения.
Долг строителям дороги заплатил за него, пассажира первого класса, и за
его спутницу с агатовыми глазками другой русский поэт - Некрасов.
Некрасовская "Железная дорога" тоже начинается с того, что за окном
вагона мелькают родные места, залитые лунным сиянием. И даже рифма в одной
из первых строф та же, что у Фета: "лунным - чугунным".
Но говорится в этих стихах совсем о другом:
Добрый папаша!
К чему в обаянии
Умного Ваню держать?
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Правду ему показать.
. Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские.
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
Конечно, в некрасовских стихах гораздо меньше легкости и внешней
красивости, чем в одноименных стихах Фета. Они жестче, грубее.
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами -
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!
К началу 60-х годов XIX-го века в русской критике формируются два противостоящих друг другу направления.
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Реалисты довольно остро возражали:
Скажут песня не из лестных,
Навлечешь как раз их гнев.
Лучше пой, брат, про прелестных
Обратись к луне, природе,
Пой утехи юных лет –
Ведь поет же в этом роде
Толстой хотел быть "только" художником. Когда в первом крупном произведении своем - поэме, посвященной душевной жизни царедворца - поэта Иоанна Дамаскина - Толстой говорил о своем герое: "Любим калифом Иоанн, ему, что день, почет и ласка" - это были черты автобиографические. В поэме Иоанн Дамаскин обращается к калифу с такой мольбой: "простым рожден я был певцом, глаголом вольным Бога славить. О, отпусти меня, калиф, дозволь дышать и петь на воле". Совершенно с такими же мольбами встречаемся мы в переписке Толстого.
В 1854 г. он выступил в "Современнике" с рядом стихотворений
("Колокольчики мои", "Ой стоги" и др.), сразу обративших на него внимание. Литературные связи его относятся еще к сороковым годам.
Он был хорошо знаком с Гоголем, Аксаковым, Анненковым, Некрасовым, Панаевыми особенно с Тургеневым, который был освобожден от постигшей его в 1852 г. ссылки в деревню благодаря хлопотам Толстого. Примкнув ненадолго к кружку "Современника", Толстой принял участие в составлении цикла юмористических стихотворений, появившихся в "Современнике" в 1854 - 55 годах под известным псевдонимом Кузьмы Пруткова. Весьма трудно определить, что именно здесь принадлежит Толстому, но несомненно, что его вклад был не из маловажных: юмористическая жилка была очень сильна в нем. Он обладал даром весьма тонкой, хотя и добродушной насмешки; многие из лучших и наиболее известных его стихотворений обязаны своим успехом именно иронии, в них разлитой (например "Спесь", "У приказных ворот"). Юмористически-сатирические выходки Толстого против течений 60-х годов ("Порой веселой мая", "Потом богатырь" и др.) немало повлияли на дурное отношение к нему известной части критики.
Написанные в народном стиле стихотворения, которыми дебютировал Толстой, особенно понравились московскому славянофильскому кружку; в его органе, "Русской Беседе", появились две поэмы Толстого: "Грешница" (1858) и "Иоанн Дамаскин" (1859). С прекращением "Русской Беседы" Толстой становится деятельным сотрудником Катковского "Русского Вестника", где были напечатаны драматическая поэма "Дон-Жуан" (1862), исторический роман "Князь Серебряный" (1863) и ряд архаически сатирических стихотворений, вышучивающих материализм 60-х годов. В "Отечественных Записках" 1866 г. была напечатана первая часть драматической трилогии Толстого - "Смерть Иоанна Грозного".
С преобразованием в 1868 г. "Вестника Европы" в общелитературный журнал, Толстой становится его деятельным сотрудником. Здесь, кроме ряда былин и других стихотворений, были помещены остальные две части трилогии - "Царь Федор Иоаннович" (1868, 5) и "Царь Борис" (1870, 3), стихотворная автобиографическая повесть "Портрет" (1874, 9) и написанный в Дантовском стиле рассказ в стихах "Дракон".Осенью 1875 г. Толстой написал стихотворение "Прозрачных облаков спокойное движенье", где, между прочим, говорит о себе:
Всему настал конец, прийми ж его и ты
Певец, державший стяг во имя красоты.
Други, не верьте! Все та же единая
Сила нас манит к себе неизвестная,
Та же пленяет нас песнь соловьиная,
Те же нас радуют звезды небесные!
Правда все та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Дружно гребите во имя прекрасного
Как ни характерна сама по себе борьба, в которую вступил поэт, считавший себя исключительно певцом "красоты", не следует, однако, преувеличивать ее значение. "Поэтом-бойцом", как его называют некоторые критики, Толстой не был; гораздо ближе к истине то, что он сам сказал о себе: "двух станов не боец, но только гость случайный, за правду я бы рад поднять мой добрый меч, но спор с обоими - досель мой жребий тайный, и к клятве ни один не мог меня привлечь".
Н.Г. Чернышевский в письме от 24 сентября 1856 года писал Некрасову: «Вы говорите:
Нет в тебе поэзии свободной,
Мой тяжелый, неуклюжий стих!
Читайте также: