Партийное поручение что это

Обновлено: 02.07.2024

Это было во время войны, когда взаимоотношения между людьми были нормальными. Когда же приходил задуренный пропагандой человек и начинал с угроз, откладывала в сторону инструменты и начинала проводить с ним длительную успокаивающую психотерапию. Объясняла, что к чему. Скоблила сначала себе руку, потом ему. Рассказывала, как дети и женщины легко переносят эту процедуру. И только устанавливая контакт и доверие, приступала к делу.

. В нашем институте постоянно нагнеталась атмосфера оголтелой, истерической бдительности. Нас накачивали бредовыми идеями о том, что агенты иностранной разведки только и рвутся к нам в институт, чтобы узнать важные государственные тайны. Конечно, никто не мог ответить на вопрос, какие важные государственные тайны можно обнаружить в кожно-венерологическом институте. Эти агенты якобы стоят во всех темных углах и закоулках нашего помещения. Мы должны проявлять бдительность и по отношению к нашим же сотрудникам, так как не знаем, кто из нас завербован иностранной разведкой.

Однажды к нам в лабораторию зашла сотрудница из соседней лаборатории. Я была занята с больными и не уделила ей внимания. Покрутившись две-три минуты и спросив что-то у лаборантки, она ушла. Часа через два меня вызвали к директору. Перед кабинетом уже собралось несколько человек и подходили еще. Когда все приглашенные собрались, нас впустили в кабинет и началось представление.

- Ротозей Иванов! — говорил директор. — Получите государственное имущество, которое было вам доверено, а вы его не сохранили. И ротозею (это мог быть старший научный сотрудник или профессор) вручался пинцет или скальпель, или пузыречек со спиртом. Люди принимали эти вещи, недоуменно пожимали плечами и в полной растерянности отходили от стола, даже не делая попытки потребовать объяснений за нанесенное оскорбление. Дошла очередь и до меня: — Ротозей Степанищева! Получите окуляр от вашего микроскопа. Чем вы занимаетесь на работе, если до сих пор не обнаружили, что в вашем микроскопе нет окуляра?

Нам было сказано также, что если подобная история с кем-нибудь из нас повторится, то об этом сотруднике будет поставлен вопрос, а можно ли вообще ему доверять?
Вот такие игры в бдительность разыгрывало с нами наше начальство. Но были сюжеты и посерьезнее.

Полагая, что, может быть, Клавдия Сергеевна от повышенной бдительности следила за Дусей и взяла ключ, чтобы проучить ее, я побежала к Клавдии Сергеевне. Услыхав эту новость, Клавдия Сергеевна схватилась за валидол (она только что вышла после инфаркта) и начала объяснять мне, что при всем хорошем ее отношении ко мне она не может рисковать работой и немедленно будет писать рапорт директору, чтобы объяснить ему, что в этом ротозействе виновата не она, а я или моя Дуся. Я стала умолять ее немного подождать. Среда уже давно остыла. О ней никто и не вспоминал. Черт с ней! Завтра сварим другую!

Тем временем пришли с занятий два аспиранта, рабочее место которых находилось именно в этой запертой комнате. Они тоже стали бродить в коридоре, привлекая к себе внимание. Словом, не работала я, не работала Дуся, не работал Абрам Михайлович, не работала Клавдия Сергеевна, которая лежала на стульях где-то на мойке, сосала в невероятных количествах валидол и каждую минуту хваталась за бумагу, чтобы писать рапорт директору. Но из сочувствия ко мне откладывала это занятие.

Только через четыре часа, в течение которых мы находились в страшной лихорадке, меня, наконец, позвали к директору. В его кабинете находилась сотрудница Р.С. Я уже не помню, что именно говорил мне директор, возвращая ключ. Весь набор газетной трескотни того времени был обрушен на мою голову. Не обошлось и без наглой лжи. Он утверждал, что в течение двух часов дверь была открыта настежь и только благодаря бдительности Р.С не произошло никаких диверсий.

Напрасны были мои уверения, что нам надо было разлить горячую среду, а она застывает через 20 минут. Ни о каких двух часах и речи не могло быть. Ключ был изъят за две минуты нашего отсутствия, никакая логика на него не действовала. Схватив ключ, я помчалась к Клавдии Сергеевне, чтобы прекратить ее сердечные приступы. Затем как ураган влетела в кабинет Абрам Михайлович. Нервы мои сдали, и я с рыданиями упала в кресло. Вслед за мной робко вошла Р.С Она стала объяснять мне, что это ее партийное поручение, что ее несчастье в том, что она приставлена именно ко мне, к человеку, которого она уважает и искренне любит. Наверное, мне надо было бы ее пожалеть. Но эта четырехчасовая трясучка, которая тоже была специально задумана (пусть, дескать, помучаются), довела меня до такого состояния, которого я, пожалуй, и не припомню в своей жизни. И я начала на нее кричать

..Однажды, в разгар борьбы с космополитизмом, ко мне в лабораторию вбежала наша сотрудница О.Г.Вихрева. Озираясь по сторонам и убедившись, что кроме меня никого нет, протянула мне какую-то книгу со словами: — Ну вы только посмотрите, что делается! И это в нашей институтской библиотеке!

Я сразу узнала книгу. Это был сборник самых первых работ по микологии в нашей стране. Он был издан в начале века. В чем-то он уже устарел, но к нему обращались, когда надо было писать историю какого-нибудь вопроса. Возмущение Вихревой мне было непонятно. — А что, собственно, вас волнует? — А вы разве ничего не видите?
Я опять пробежала глазами название книжки и еще раз убедилась, что это тот самый сборник.

— Ну, и что? — удивилась я, поняв, наконец, в чем дело. — Как это что? А вам мало? Американское! Еврейское! Что вам еще нужно? Я немедленно иду к директору и покажу ему, что у нас творится в библиотеке.

Ольга Григорьевна не была антисемиткой. Но жизнь ее сложилась так, что о некоторых сторонах жизни у нее были однобокие представления. Она происходила из большой рабочей семьи, жила в маленьком городе, мать рано умерла, и девочка росла в детском доме. Там она прошла все стадии коммунистического воспитания: была пионеркой, комсомолкой, а позже осталась там пионервожатой. Сначала ей втолковывали определенные понятия, потом она их вбивала в детские головки. Она привыкла только эти понятия считать правильными и не подлежащими обсуждению и тем более осуждению.

Я знала, что этот заскок со штампом у нее пройдет и она сама ужаснется тому, что натворит. Поэтому, когда она рванулась к двери, я преградила ей дорогу. — Ольга Григорьевна, успокойтесь, опомнитесь, одумайтесь. Не делайте этой глупости. Сдайте книгу в библиотеку и тихонько покажите Евгении Наумовне (библиотекарше) штамп. Она сама сообразит, что с ним делать. Или замажет черной краской, как это делают в других библиотеках, или заклеит или, наконец, вырвет эту страницу. Предоставьте это ей. Не поднимайте шума! Но она уже не могла остановиться.

— Хорошо вам говорить, вы беспартийная, а у меня партбилет в кармане. Мне никто не простит, если я не проявлю во время бдительности. — Да никто не узнает, брали вы эту книгу или нет. — Как это не узнают, а в моем формуляре будет записано.— Ну и что? Вы же могли брать книгу, когда печати уже не было. А Евгении Наумовне нет никакого резона вас выдавать. Она будет вам благодарна за то, что вы ей тихонько указали на этот штамп. Вы же понимаете, что ей шум ни к чему. У нее самой пятый пункт не в порядке.

Но Ольга Григорьевна с такой решительностью кинулась к двери, что было ясно — она готова взять ее силой. И я отступила. На другой день на доске объявлений висел приказ, в котором сообщалось, что Евгения Наумовна уволена "за потерю бдительности". Тут же сообщалось, что создана комиссия, которой вменяется в обязанность проверить весь библиотечный фонд, для выявления нежелательной литературы. Приказ, как всякая репрессивная мера, произвел тягостное впечатление, тем более что среди сотрудников было много евреев, а подтекст приказа был всем ясен. Да и вообще всем сотрудникам лишний раз напомнили, как хрупко наше благополучие, если какой-то пустяк, вроде дарственной надписи 30-летней давности, мог сломать судьбу человека. Вихрева, которая еще вчера ощущала себя героиней, Жанной д'Арк, спасающей свое Отечество от идеологической диверсии, ходила как в воду опущенная, старалась не встречаться со мной глазами. Евреи нашего института, конечно, дали ей понять, как называется ее поступок, и раскаяние пришло даже раньше, чем я ожидала.

Когда мы с ней оказались одни, она тут же кинулась ко мне с покаянием: - Что я натворила! Что я натворила! Как же вы меня не остановили? - Я пыталась. Но разве в тот момент можно было вас остановить? - Ну схватили бы за юбку и не пускали. - Не догадалась! А что вам на все это сказал Борис Иосифович (ее муж)? - Ну что сказал? Сказал, что дура. Отругал меня. Да что толку - было уже поздно. Вы, наверное, осуждаете меня? - Ну какой я судья? Сама глупости делаю. Вот на собрании зачем-то вылезла.

..Отголоски сталинских времен держались еще долго и время от времени так или иначе себя обнаруживали, иногда трагически, а иногда и комически. Так, в начале 60-х годов меня вызвали в первый отдел. Заведовал этим отделом, как и везде, бывший военный. Как и все люди на этих должностях, он был мало образован, а в наших делах вообще ничего не понимал. Но человек он был добрый, отзывчивый, и в меру своих возможностей старался помогать людям. Поэтому с коллективом, и со мной в частности, у него были хорошие отношения.

Когда я к нему вошла, он встал и запер дверь на ключ. Мне это показалось странным. Весь его вид был очень серьезным и таинственным. Говорить он начал почему-то шепотом, хотя мы были с ним одни, стены толстые, дверь-к положено, обита войлоком и дерматином. Гарантия, что нас никто не слышит — полная. И тем не менее он наклонился ко мне и шептал.

Он не ожидал таких сложностей. Долго думал. "- Ну ладно, делайте, как положено по закону. Только не говорите, откуда у вас этот препарат". Он сказал, что к пpeпapaтy есть инструкция, но она на английском языке. Дать ее мне он не может и вообще не может выпускать из своих рук. Он мне ее только покажет. Я должна перевести ее на русский, не выходя из его кабинета, а инструкцию и перевод оставить у него. До этого момента я препарата еще не видела. После этих предупреждений он достал флакон и поставил его передо мной. Взглянув на этикетку, я начала смеяться, а он стоял совершенно обескураженный и оскорбленный моим непочтительным смехом.

Это был противогрибковый антибиотик гризеофульвин. Года два тому назад английская фирма JSJ выпустила этот очень эффективный препарат, разослала его бесплатно в разные страны крупным микологам с просьбой прислать на него отзыв. Получили через Минздрав и мы, помнится, сто флаконов. Наши клиницисты испытали его на больных, дали положительный отзыв, который, в соответствии с существующими правилами, был обсужден на ученом совете и опять же через Минздрав отослан фирме. Никакой секретности на все эти действия не требовалось. Когда я все это ему объяснила, он был совсем расстроен и только робко спросил меня, а инструкцию-то я буду читать?

— Ну давайте. Хотя все инструкции фирмы у нас есть. Он опять пошел к сейфу, но уже не крался, как пантера, повозился с ключами, ища, видимо, самый секретный ключик от самого секретного отделения в сейфе, открыл его и подал мне брошюрку. Посмотрев на нее, я опять засмеялась. Это была не инструкция, а оттиск журнальной статьи американского миколога, посвященная применению гризеофульвина при стригущем лишае у мелких домашних животных. Статья эта год тому назад была опубликована в Международном микологическом журнале, такой же оттиск автор прислал лично мне, поскольку я занималась стригущим лишаем у кошек.

Из книги Степанищева З. Неокончательная правда. – М.: Фонд Сергея Дубова, 2005. – 432 с. (Народный архив. Век XX. Противостояние: Человек – Система) 750 экз. (п) ISBN 5-94177-019-7

Читайте также: