Что образует право как объективную реальность доступную для научного анализа
Обновлено: 04.07.2024
Желание иметь статус науки о праве двигает юриспруденцией уже несколько веков. Из технологии, обеспечивающей некие минимальные правила обращения с текстом официальных актов, юриспруденция в ХХ веке превратилась в разветвленную сеть юридического знания, обслуживающего не только юридическую практику, но и законотворческую деятельность. Однако, лишенная целостности, она до сих пор не состоялась в качестве науки, в избытке располагая всеми необходимыми атрибутами научной теории. Юриспруденция сегодня понимается двояко: в соотношении с философией права она понимается как самостоятельная наука, в соотношении с теорией государства и права она выступает областью практических знаний, ремеслом, технологией. В настоящей статье предложено различать философию права, юридическую теорию и юриспруденцию.
Прошедшее столетие не внесло ясности в этот вопрос. Тревога по поводу утраты собственного предмета (исторического события, вещества и т.д.), коснувшаяся в ХХ веке всех наук, опирающихся на проверку гипотез с помощью эмпирических исследований, менее всего была заметна в отечественной теории государства и права: несмотря на свою декларируемую приверженность эмпирическому началу, она никогда не была отягощена серьезными обязательствами перед реальностью. И поныне теория права полагает возможным оперировать таким классом понятий, которые не отвечают классической концепции познания, где субъект исследует противостоящий ему объект, обладающий признаками эмпирической реальности.
Научное знание концептуально. Далеко не все явления объективной реальности способны предстать перед исследователем в качестве научного, т.е. подлежащего научному толкованию, факта. Наука вправе рассуждать лишь о том немногом, чему можно придать форму объекта научного суждения. Какие–то явления, иначе говоря, образуют повод для научной мысли лишь при накоплении определенной информации. Когда в недавнем прошлом российские обществоведы сетовали на нехватку знания о фактическом состоянии дел в стране, казалось, что публикация статистических данных о преступности, рассекречивание архивов и т.д. разбудит научную мысль и придаст новый импульс их научным исследованиям. Сегодня общественные науки настигла беда иного рода: кризис методологии. Факт перестал быть упрямым. Ему научились находить множество объяснений, поэтому ценность научной экспертизы в выборе направлений и моделей правовой политики, в области нормотворчества или осуществления правосудия падает, и этот процесс заметен невооруженным глазом. Речи общественных и политических деятелей о правовой стороне общественной жизни лишены научной аргументации. В угоду ожиданиям электората предлагаются невообразимые законопроекты, юридические конструкции и запреты. В этой связи общественная практика нуждается в однозначных научных суждениях, которые бы исключали какие–либо явления в качестве свойственных праву норм и институтов. Разброс научных оценок в широком диапазоне, если не увлекаться демагогическими рассуждениями о плюрализме научной жизни, едва ли представляет собою прогрессивное социальное приобретение. Наука должна быть точной, иначе дихотомия ложно–истинно теряет в ней всякий смысл.
В общественно–политической жизни факт интересен постольку, поскольку ему уготовано место в некоторой воссоздаваемой картине действительности. Если наука, обладающая привилегией беспристрастного наблюдателя, окажется в том же ряду, что и ориентированная на моральные принципы публицистика, ее утверждения о действительности потеряют свою исключительную ценность и дополнительные преимущества аргументированной речи. Научность перестанет быть синонимом серьезности и достоверности. Поэтому для методологии важен вопрос о том, можно ли в научном исследовании освободить факт от его интерпретации и оперировать такими данными, которые однозначны в своем значении? Если фактические данные, которыми располагает наука, лишены однозначности (пусть при многих оговорках и лишь в каком–то аспекте), вряд ли у нее есть основания опираться на эмпирический материал в борьбе с ложными измышлениями и рассчитывать на рост и обновление научного знания.
Итак, сформулируем вопрос: что имеют в виду, когда некий факт именуют состоявшимся и причисляют его к области исторической действительности? Всегда ли некое событие принадлежит объективной реальности или же в направлении к объективности мы заведомо обречены на встречу с закамуфлированным идеологическим понятием (например, в вопросе о предательстве генерала Власова в годы Великой Отечественной войны)? Какие предположения скрываются за утверждением, что право – это область объективной реальности? Что такое правовая действительность, знание о которой должно составлять эмпирическую основу юридической науки?
Эмпирическое основание науки, не являясь лишь суммой фактических данных, подтверждающих или иллюстрирующих какое–либо ее теоретическое положение, служит необходимой связью, обеспечивающей единство ее объекта и предмета. Мы должны быть уверены в том, что полученная информация о фактической стороне какого–либо явления (объекта) имеет отношение к праву (предмету, теоретически воспроизводимому юриспруденцией, когда она обосновывает правильность того или иного решения) и свидетельствует о каких–либо его свойствах и характеристиках. Поскольку само право лишено признаков чувственно воспринимаемой данности, вопрос о том, факты какого рода способны раскрыть его сущность и качество, приобрел в современной российской науке, уставшей от постоянной идеологической ангажированности, особую актуальность.
Нынешние сложности на пути к обретению юриспруденцией собственных эмпирических оснований заключаются в том, что правоведы не оперируют понятием факта, чтобы признать какое–либо утверждение научным, не говоря уже о чем–то большем (достоверным, правильным, истинным). Не имея возможности ссылаться на некое объективное основание правильности теоретических суждений, правоведы научились в качестве критериев научности использовать моральные принципы. Практически во всех публикациях, посвященных правовой тематике, наиболее действенными аргументами оказываются те, которые сделаны из моральных или идеологических соображений.
Оставляя в стороне собственно философские, экзистенциальные, психологические и социологические аспекты правоприменения, подчеркнем, что юридическое действие нормативного акта, как и других источников права, может состояться лишь в том случае, если они способны исполнить роль формального основания официального суждения о статусе человека. Лишенная юридической силы, изданная нелегитимным органом или с нарушением правовой процедуры, правовая норма не может быть задействована в юридическом процессе. В тех случаях, когда юристы перестают размышлять на языке права, предпочитая обоснование юридических решений прагматичными соображениями, едва маскируемыми ссылками на необходимость совершенствования законодательства, форму научного спора принимают дискуссии о целесообразности административных решений и посвящение в собственную веру.
Вовлечение в круг обсуждаемых юридической теорией вопросов, не имеющих отношения к правовому суждению, размывает контуры и без того дезинтегрированной науки. Повествуя о несуществующем и неосуществленном, т.е. всём том, что не способно предстать областью юридических фактов, теория права оставляет свой специфический метод и откатывается назад к худшему варианту схоластики.
До недавнего времени правовые суждения не привлекали к себе внимание специалистов. Этому есть несколько причин. Во–первых, правовые нормы наделялись юридической теорией мистической способностью к регулятивному воздействию на поведение людей подобно тому, как в оккультных науках этой способностью наделяются некие предметы. В такой постановке вопроса звучит уверенность в самостоятельной способности права воздействовать на поведение участников правовых отношений. Однако нормам нельзя приписывать значения, которыми обладает субъект социального действия. Если подлинным субъектом в социальном мире выступает лишь человек, ставший в оппозицию к условиям собственного существования, утверждения об эффективности и принуждающей силе права должны восприниматься в качестве научной метафоры.
Вторая причина, по которой правовые суждения не изучались отечественной юридической наукой, заключается в отсутствии интереса к единичному факту. Российская юриспруденция долгое время находилась под гнетом исторического материализма, согласно которому неумолимые объективные закономерности обеспечивают неуклонный социальный прогресс и заслоняют научный интерес к непосредственной, богатой на события и мало предсказуемой исторической реальности. В интерпретации исторического развития как объективного и поступательного движения теория не нуждалась в разработке проблемы правовых суждений, поскольку детерминизм не признавал у права каких–либо экзистенциальных, личностных оснований и не испытывал нужду в осмыслении приемов юридической аргументации индивидуальных решений. В итоге вузовское преподавание и правоприменительная практика не сформировали традицию правового анализа отдельных казусов[16].
В–третьих, логика правосознания, как справедливо отметил В.П. Малахов, традиционно подменялась логикой диалектического мышления в целом, отчего правовые понятия выполняли лишь вспомогательную, иллюстративную роль[17].
Если правовые суждения образуют эмпирическую основу юридической науки, ее специфика заключается в том, что изучаемая ею реальность представлена не объективными фактами социологического порядка (такими как преступность, охрана общественного порядка и т.п.), а языком правовых суждений. Теория права – это наука о языке, она изучает реальность особого рода – общение субъектов права перед лицом официальной инстанции. Теория права формулирует правила (закономерности), соблюдение которых обеспечивает правовым суждениям юридическую силу и официальный характер.
Доктринальные положения, сформулированные юридической наукой, включая тезис о том, что покушение на преступление возможно лишь с прямым умыслом, подтверждаются не эмпирическими фактами, а способностью логической конструкции послужить помещению морального суждения в юридическую форму. Соответственно, эффективность и практическая значимость научного исследования в области теории права определяются тем, сформулировано ли правило (доктрина), подлежащее безусловному применению в правотворческой и правоприменительной деятельности.
В своем современном состоянии теория государства и права представляет собой невообразимый конгломерат ценностных предпочтений, преподнесенных в наукообразной форме, отчего страдают как сама метафизика, так и юридическая доктрина, не ставшая за свою более чем столетнюю историю точной и формальной наукой о праве. Это обстоятельство побуждает сторонников строгих правил и определений утверждать о несостоятельности теории права в ее нынешнем виде[18].
Юриспруденция способна выполнять собственное предназначение, когда формулирует аксиоматичные в рамках данной системы права положения, т.е. доктринальные суждения. Эти правила (правовые доктрины) способны стать предметом осмысления юридической науки, исследующей законы существования права как языка общения субъектов права перед лицом официальной власти. Наука, именующая себя юридической, не способна увидеть социальные факты помимо тех, которые сопровождают правовое общение в рамках юридической процедуры.
Читайте также: