О свободе как преодолении отчуждения говорил ницше

Обновлено: 04.07.2024

Прежде чем рассматривать ту или иную социальную систему, в которой концепции государства и права играют решающую роль, необходимо сначала изучить и понять природу человека. Откуда произошёл человек? Какова его природа? В чём заключается его призвание? Ибо здесь лежат ответы на вопросы, что есть человек и что есть общество.

А. Человек в целом

Как Ницше понимал этот вопрос? И как разрешил его?

Вплоть до недавнего времени господствующие религиозные догмы и философские системы провозглашали человека существом привилегированным, законченной и совершенной формой, сотворённой Божественным Создателем с особой тщательностью, и чья цель состоит в том, чтобы властвовать над всеми остальными существами, поскольку человек наделен бессмертной душой, что он носит в себе ради будущей вечной жизни в мире ином.

Таким образом, бремя тщетных надежд кардинальным образом исказило природу и предназначение человека с тем, чтобы привести последние в соответствие со страстным верованием в то, что вселенная стремится к некой определенной цели. Согласно этому же верованию, содержа в себе как земное, так и божественное, человеческая природа также должна стремиться к определенной цели.

Никакого такого совершенствования не существует. В обобщённом смысле растительная и животная жизнь не продвигается целенаправленно от менее законченной к какой-то более законченной форме. Всё это происходит вслепую, случайным образом, бессистемно, беспорядочно, бесцельно. Мало того, более сложные и яркие формы и исчезают легче, и только более низкие и менее совершенные остаются буквально несокрушимыми. Первые и появляются реже и сохраняются хуже; последние же более плодовиты и потому превалируют.

Точно такое же отсутствие цели и точно такое же преобладание посредственных и стадных типов можно обнаружить и при рассмотрении исторической эволюции человечества.

Б. Историческая эволюция человека

Ницше приходит к выводу, что на протяжении своей истории человечество как отдельно взятый вид не демонстрирует признаков последовательного систематического прогресса; его общий уровень не повысился ни на йоту. Нельзя отрицать, что, как и в случае с остальными представителями животной и растительной жизни, в пределах человеческого вида существуют более высокие типы; но даже и они, будучи неприспособленными к жизни и бесплодными, надолго не сохраняются. Такие более высокие типы уязвимы и чувствительны к любому давлению извне – и к вырождению изнутри. Они занимают экстремумы, а это уже признак упадка и декаданса. Красота эфемерна, гений стерилен, и у Цезаря нет наследников. В частности, гениальность вообще чрезвычайно утончённая структура, а потому и невероятно хрупкая и скоротечная.

Ницше пытается объяснить этот универсальный феномен через фундаментальную концепцию своей философии: волю к власти. В процессе борьбы за существование, говорит он, исключения будут неизбежно искореняться ради общего правила. Лучшие, пусть они и более сильные и относительно идеальны, находятся в изоляции; они сталкиваются с организованными инстинктами группы и испытывают на себе воздействие систематически упорядоченной и неослабевающей коллективной силы заурядных средних индивидуумов – более того, эта сила куда лучше адаптирована к окружающей среде. Если бы мы захотели обобщить эту суровую реальность в одном кратком нравственном законе, то этот закон можно было бы сформулировать следующим образом:

Средние формы более ценны, чем те, что выше среднего, а те, что ниже среднего, ценнее среднего.

Природа – это жестокая мачеха для в высшей степени превосходных натур.

Несмотря на этот бунт, непримиримая искренность Ницше не позволяет ему увиливать или хранить молчание. Потому, – как он признаётся, – после долгих и беспристрастных поисков он пришёл к выводу, что жизнь не только животных и растений, но и самого человечества регулируется лишь одним законом: волей к власти. Все наши поступки, желания и мысли определяются инстинктами, каждый из которых проистекает из первоначального и фундаментального инстинкта, источника проявлений жизни. Над дарвиновским законом борьбы за существование высится этот закон доминирования, глубоко укоренённый в природе и стремящийся к яркому проявлению, что часто представляет для жизни серьёзную опасность и ведёт к её уничтожению. История, а также любое объективное исследование человеческой природы представляют тому немало примеров. Все наши явные действия и лежащие в их основе склонности регулируются инстинктом. Наше влечение к истине, искусству и прогрессу есть лишь проявление этого инстинкта доминировать. Например, страсть к открытию истины изначально развивалась вовсе не в ожидании тех выгод, что сулит истина сама по себе, а скорее в связи с ожидаемыми преимуществами, которыми истина наделяет тех, кто ей обладает, по отношению к тем, кто невежественен. Лишь намного позже, став неотъемлемой частью духовной жизни, поиск истины побудил человечество преследовать истину исключительно бескорыстно. Точно таким же образом можно объяснить истоки морали, концепций права и эстетических взглядов. Изначально их искали ради относительных преимуществ и превосходства, что они давали, и лишь потом, после того как они стали психологическими потребностями, их поиск превратился в самоцель, независимо от вытекающих из них преимуществ.

Таким образом, Ницше предлагает нам чрезвычайно интересное и убедительное объяснение исторического развития человека.

Таким образом, постепенно и посредством влияния философов и основателей религий, в которых жизненный инстинкт атрофировался в связи с гипертрофией нравственного или научного инстинкта, подлинная сущность человека была искажена, его историческое развитие было направлено по другому пути, а статус самой жизни был низведён до второстепенного. Всё, что до этого момента было обнаружено и использовалось как средство, оказалось преобразовано в цель и возвеличено в таком качестве.

В. Основы природы человека

А) Душа

Ницше приписывает относительно позднюю теорию касательно человеческой души – теорию, утверждающую страшную пропасть между живой и неживой природой –искажающему влиянию религиозных и философских учений.

Изначально, действительно, люди наделяли душой не только самих себя, но и всю природу, тем самым персонифицируя и одушевляя деревья, животных, валуны, молнию и другие природные явления, приписывая им такие человеческие качества, как добросердечие, жестокость, сострадание, мстительность и тому подобное. Таким образом, душа пронизывала абсолютно всё; то была связующая нить между людьми и остальной природой.

Впоследствии основатели религий и философы, дабы заставить людей пренебречь реальной жизнью и последовать за их теориями, умышленно возвысили человечество и сделали душу исключительной прерогативой человечества. Как мы уже отмечали, жизненный инстинкт в них атрофировался вследствие гипертрофии других инстинктов. Их теории ставили центром и целью другую жизнь, буквально жизнь иную. Заявляя, что душа является исключительным достоянием и прерогативой людей, они преуспели в двух вещах:

С одной стороны, они отделили человечество от остальной природы, неодушевлённой природы.

С другой – они обозначили место для человека, место вечной награды. Этого места можно достичь, если человек будет следовать их приказаниям; в противном случае, не подчиняясь их приказаниям, он может рассчитывать лишь на вечную кару.

По Ницше, такое мировосприятие катастрофично для нашей оценки действительности. К счастью, вследствие развития науки прежние представления о душе и бессмертии рухнули, ознаменовав наступление новой эпохи – сильной и мужественной, подходящей для тех, кто способен сопротивляться и выживать после краха столь безосновательной человеческой привилегии.

С этого момента и укоренились наиболее серьезные и наиболее парадоксальные из болезней, от которых человечество не в состоянии излечиться и по сию пору: резкий разрыв с животным прошлым, прыжок в новый способ существования, объявление войны древним инстинктам, что прежде обуславливали всё, что было могучим и грозным в человеке. В конце концов, эта недавно изобретенная человеческая душа предложила миру элемент столь новый и глубокий, загадочный, изобилующий противоречиями и надеждами, что лик земли и в самом деле изменился. Именно с этого момента человечество начинает выказывать любознательность, тревожное ожидание и безграничную надежду.

Исходя из этой точки зрения, появление в мире понятия души представляет собой событие исключительной значимости и неисчислимых последствий. Не потому, что эта душа существует, но потому что возникла вера в её существование; следовательно, могут быть созданы новые, прежде неслыханные потребности, может быть расширена интенсивность человеческой деятельности, а человеческая воля может начать тянуться к господству за пределами этого мира, за пределами этой жизни, за пределами отпущенного ей времени. Понятие души стало настолько неразрывно связано с нашими духовными и жизненными проявлениями, что это оказало глубочайшее влияние на мораль, концепции государства и права, а также на каждый вид человеческой деятельности.

Б) Свобода воли

Резюмируя вышесказанное, Ницше яростно отвергает все утверждения о существовании бессмертной души, ни в коей мере при этом не игнорируя те неоценимые последствия, что проистекают из такого верования. С не менее страстной убеждённостью Ницше отвергает и другой основополагающий принцип нынешнего табеля ценностей – свободу воли.

Такое понятие свободы воли представляет собой измышление слабых и упадочных, которые только таким образом могли выставить себя не только равными, но даже превосходящими своих естественных господ. При условии, что ценность человека не зависит от того количества силы, которое он имеет в своем распоряжении, тот, кто применяет эту силу мягко и вяло – следовательно, слабо – превосходит того, кто не способен обуздать свою волю и тяготеет к её реализации грубым и деспотическим образом.

Такая теория свободы воли была также охотно принята сильными, потому что её вполне можно признать за свидетельство человеческой достоинства: человек тогда способен взять на себя полную и безраздельную ответственность за свои действия – как добрые, так и злые – и таким образом обрести независимость от любой высшей воли, что стремится управлять им.

Такой способ осмысления данного вопроса глубоко антирелигиозен. И те, кто вместе с Августином и его рупором Лютером заявляли, что самовольная свобода ведёт к отречению от Христа, прекрасно уловили суть религии и, в частности, христианства. В соответствии с их словами, все наши поступки предопределены свыше и бессильно сгибаются под тяжким весом божественной благодати.

Вокруг нас бродит Необходимость, всемогущая, попирающая людские судьбы. Мы склонны называть эту Необходимость свободой воли. Для одних эта Необходимость носит неумолимый и принудительный характер, прикрываясь маской их страстей; для других она прикрывается маской морали и послушания, потому что эти люди по природе своей никогда не подпадут под влияние сильных страстей и охотно подчиняются нравственным ограничениям. Для третьих Необходимость надевает маску здравого смысла и научного поиска, а для четвёртых – маску эксцентричности и беспечного легкомыслия.

Тем не менее, все вышеперечисленные стремятся поместить свободу воли именно туда, где они связаны необходимостью – и такая связь совершенно не зависит от их воли. Это сродни утверждению, что гусеница плетёт свой кокон посредством реализации свободы воли, или что свобода воли огня влечёт за собой горение.

Рассмотрев ещё внимательнее это психологическое заблуждение, мы способны обнаружить источник, неосознанно породивший идею свободы воли. Как мы уже отмечали, это заблуждение было поддержано и пущено в ход слабыми в качестве утешения и сильными из гордости. Ложная идея свободы воли происходит из того, что каждый считает себя более свободным в тех отношениях, в которых его инстинкт оказывается сильнее, так что его удовлетворение, соответственно, также оказывается более доступным и более полным. Этот инстинкт для одних представляется страстью, для других – чувством долга и жаждой истины, для третьих – причудами или своенравием.

Так в нашем мире возникла иллюзия свободы воли. Подобно вере в существование души, это понятие также превратилось в неотъемлемый атрибут человеческой ментальности и, естественно, оказало серьёзное влияние на социальные институты, что неизбежно, поскольку мораль и право полностью зависят от этой веры в свободу воли. Вследствие этого, оценка поступка, которая на протяжении десяти тысяч лет выносилась по результатам поступка, в наши дни выносится на основании его первопричины. Этот чрезвычайно важный разворот состоялся лишь после долгих усилий и колебаний. К сожалению, первопричину поступка ныне часто путают с предполагаемым намерением, лежащим в основе такого поступка. Согласно господствующему представлению, причина поступка объясняется намерением. И лишь сегодня мы начинаем подозревать, что самый важный элемент, позволяющий нам оценить значимость или несущественность поступка, на самом деле сокрыт за намерением – это нечто поистине таинственное и независимое от воли. Намерение представляет собой не что иное, как симптом, требующий объяснения, – симптом, сотворённый неизвестными факторами. По этой причине сегодняшняя мораль в целом несправедлива и обманчива, поскольку покоится на ошибочном постулате, что о поступках можно судить в соответствии с лежащими в их основе побуждениями – побуждениями, о которых невозможно доподлинно знать.

И сегодня, когда механизм, побуждающий к действию, стал более понятным и мы начинаем, хотя и смутно, различать те мотивы, что движут нашими действиями, высший долг просвещённых умов состоит в том, чтобы начать проповедовать и выстраивать новую мораль, полностью выходящую за пределы нашей нынешней морали, на новых, более верных и высоких основах.

Тем не менее и несмотря на все трудности касательно создания новой морали, недавнее научное открытие полной природной безответственности людей, когда речь заходит о происхождения и анатомии их действий, представляет собой самое горькое средство испытания для мудрых – тех, кто ищет в личной ответственности свидетельства и отличительные знаки человеческого величия и достоинства. Это горчайшее испытание, поскольку суждения, предпочтения и антипатии теперь полностью лишаются ценности и веса. Из этого следует, что святое воодушевление мученика и героя само зиждилось на лжи. Не стоит больше им аплодировать или порицать их, поскольку восхвалять или осуждать естественные законы и необходимость поистине абсурдно и смешно. Точно такую же позицию, что мы занимаем в отношении проявлений растительной жизни, – бесстрастную объективную – мы должны занимать в отношении наших собственных действий и действий других. В человеческих поступках можно восхищаться силой и спонтанным импульсом, но не моральной ценностью. Всё вытекает из необходимости – вот что гласит новая мудрость. Само по себе всё невинно. Мудрость есть единственный путь, что ведёт к осознанию такой всеобщей невинности и необходимости.

Аналогичным образом, вследствие научных исследований рушатся три фундаментальные ценности, что выгравированы на скрижалях современных десяти заповедей:

(а) существование цели как в природе, так и применительно к человечеству;

(б) существование бессмертной души;

(в) существование свободы воли.

Как избежать пессимизма и нигилизма тому, кто полагается на эти хрупкие и обманчивые обещания, сулимые нашим табелем ценностей? Как современному человеку отвести взор от дилеммы, что ставит перед ним Ницше:

- либо уничтожить самого себя;

- либо разбить и уничтожить нынешний табель ценностей.

В) О человеческом равенстве

Из этого принципа они вывели закон, который предположительно объясняет всё сущее, тогда как на самом деле существует лишь закон доминирования, вытекающий из естественного закона неравенства, который заставляет каждый живой организм одолевать все остальные. Суть этой борьбы заключается не в том, чтобы выжить или разрастаться, но скорее прожить настолько хорошую, экспансивную и интенсивную жизнь, насколько это возможно. Как и в природе, так с человеческим обществом: не демократия, но аристократия – вот истинный идеал; вернее, даже не аристократия, но монархия и тирания.

Потому среди этих банальнейших демократических умонастроений, порожденных идеей людского равенства, идеал благородного человека заключается в том, чтобы дистанцироваться от стада, стремиться к одиночеству, уединению и жить по ту сторону добра и зла.

Сегодня ослабление людей и стирание между ними различий представляет собой серьёзнейшую опасность. Это зрелище может истощить человеческую душу. В нашей эпохе нет места исключительному, всё сужается, ослабевает, становится безвредным, безвольно благоразумным, посредственным и потому незначительным. Мы перестали опасаться человеческой природы, но то же самое время перестали любить человеческую природу и надеяться на неё. В наши дни один лишь вид человеческого существа вызывает скуку и приводит в уныние. Как ещё это можно назвать, если не нигилизмом? И чем ещё может быть обусловлен нигилизм, если не этой четвёртой выявленной ложной ценностью (людское равенство), выгравированной в современном табеле?

Разнообразно восхождение великих людей на горизонте человечества. Мерно и плавно поднимаются одни к своему зениту. Им не приходится пить вино поздней славы, отравленной непризнанием — ароматом увядающих роз. Не взрывом светлого восторга встречает их человечество, чтобы потом погрузить во мрак небытия. Но, как мёд солнечных лучей, скопляется в душах их светлое величие; и какое целебное вино отстаивают они в своих книгах: откроешь — страница обольёт светом: выпьешь — и светлый хмель успокоенно убаюкает жизнь. Да! на свою судьбу жаловались и они, но как общи такие жалобы!

Ведь к таким жалобам присоединится всякая душа, которая не до конца открыта себе подобным.

Так же вскружила слава голову Вагнера, когда он уселся на возвышении, напоминающем трон. Два гениальных старика, одержимых манией.

Не взрывом светлого восторга встретили Ницше современники; но учёный синклит одобрительно следил за деятельностью юного профессора, чтобы потом отвернуться от гениального поэта и мудреца; и только старик Яков Бургхардт благословил его деятельность; да снисходительно недоумевал замечательный Дёйссен. Одиночество медленно и верно вокруг него замыкало объятья. Каждая новая книга отрезала от Ницше небольшую горсть последователей. И вот он остался в пустоте, робея перед людьми.

Поздняя слава не покружила голову Ницше; слава Ницше началась как-то вдруг; последние книги его уже никем не раскупались; и вдруг — мода на Ницше, когда, больной, он уже ничего не понимал, больной на террасе веймарской виллы.

И Кант, и Гёте, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал новую породу гения, которую не видывала ещё европейская цивилизация.

Теософы возводят на степень догмата фантастическую утопию развития человечества: разные расы человечества сменяют друг друга, отлагая свои пласты, так сказать, свою психическую формацию в истории. Так: монгольская раса принадлежит к четвёртой расе; европейцы — представители пятой расы: среди них здесь и там начинают появляться представители шестой, грядущей расы, одарённые ясновидением. Любая раса не может переступить ей отмежёванных границ в переживании и опознании жизни. Там, где кончается горизонт постижений одной расы, для другой лишь начало пути к горизонту. В этом смысле каждая последующая раса, включая в себе полноту предшествующих рас, видит над собой новое небо, недоступное зрению умирающей расы. Отдельные личности грядущей расы, преждевременно рождённые в период господства обречённой на вырождение расы, — это дети, заброшенные из будущего в царство стариков. До конца мы не можем понять их в их устремлении. Но они при случае скрывают свой лик маской наших миросозерцаний. И нам, в свою очередь, терминология, заученная назубок, как будто и доступна: произнося слова из их лексикона, мы приспособляем к новым словам содержание нашей ветшающей души. Представители вырождения, мы гримируемся заёмными красками не нам посланной молодости. Более того: нас влечёт к молодым, потому что от старости мы впадаем в детство.

Теософский символ о смене рас я вовсе не имею стремления догматизировать. Просто учение это вспоминается, когда имеешь дело с личностью Ницше. Нечто воистину небывалое для нашей эпохи светит нам в базельском профессоре классической филологии. При анализе его философии, слога, который он подарил немцам, не откроем того, что с особенной силой пронзает нас в Ницше. Стиль новой души, вот что его характеризует. В прошлое глядит его демонский образ, но то обман: счастливый, как дитя, ясный, он отражается в будущем.

Душа Ницше предугадала грядущую расу; вот почему она нового стиля; вовсе не выражается этот стиль в изощрённых причёсках и декоративных панно нашего времени, этих красках заёмной молодости на морщинистом теле человечества. Наоборот: идеология его вполне разложима. Но идеология для этого иностранца — средство заговорить с нами на нам понятном языке. Что подглядел у нас иностранец? Над иностранцем смеются, но к нему и прислушиваются: как-то мы преломились в его глазах? Не преломились ли мы вверх ногами?

Хорошо известные способности входят в душу нашу в разнообразных сочетаниях. Разнообразие сочетаний — если так определим мы индивидуализм Фридриха Ницше, мы ровно ничего не поймём. Ницше переместил душу на новый фундамент; из неизвестной дотоле основы души вывел он всяческое сочетание душевных способностей. Вот почему он вовсе и не индивидуалист в смысле современности. Но, утверждая старые истины, он нов. Как теперь назвать хорошо известные чувства, как назвать боль, если боль не только боль, и радость не вовсе радость, добро не добро, но и зло не зло? Не произошёл ли взрыв в хорошо известном сосуде, именуемом душой? Осколки сосуда изранили тело Ницше; изранят и нас, если мы к нему подойдём.

Говоря о любви к дальнему, о любви к дальним горизонтам нашей души, он диаметрально противоположен тем ницшеанцам, которые довольствуются раскраской всего окружающего нас в заревых тонах. И если Ницше мог назвать только зарю золотой, — писатели стиля модерн наделят золотом что угодно. Ницше — изысканнейший стилист; но свои утончённые определения прилагает он к столь великим событиям внутренней жизни, что изысканность стиля его начинает казаться простотой. Ницше честен, прост в своей изощрённости. И только в оперении сказывается в нас родство с Ницше. Мы утыкались райскими перьями, отняв их у того, кто умел летать; на наших перьях не полетишь, назови мы себя хоть птицами в воздухе.

Всё для него — мост и стремление к дальнему. Он приглашает любить страну наших детей; он запрещает смотреть туда, откуда мы идём; наша честь в том, чтобы поняли мы, куда приближаемся в детях. Но чтобы знать, куда идёшь, нужно развить в себе своё будущее, т. е. иметь его: иметь образ нового человека, новое имя на камне души. Здесь Ницше — апокалиптик.

Личность, понятая в грубо физиологическом смысле, вовсе не цель развития. Такая личность протянута в род, в законы рода, в то, откуда мы идём. Её автономия есть власть рода: не свобода, а порабощение. Заметьте: до сих пор Ницше своеобразно идёт вместе с Кантом; но там, где чисто теоретически утверждает Кант свой практический разум, там практически, как природу, утверждает Ницше свою свободу. Теория для него способ заговорить с современниками; психология — тоже способ рассмотреть в себе то, что требуется отсечь. Оба способа помогают ему заговорить с современниками, чтобы призвать их к их будущему, если будущее это у них есть.

Художественный символизм есть метод выражения переживаний в образах. Ницше пользуется этим методом: следовательно, он — художник; но посредством образов проповедует он целесообразный отбор переживаний: образы его связаны, как ряд средств, ведущий к цели, продиктованной его жизненным инстинктом: вот почему метод изложения Ницше имеет форму телеологического символизма.

Черт абсолютно свободной личности не касается Ницше вовсе; их символизирует он то в ребёнке, то в сверхчеловеке. И мы не знаем, проявляется ли абсолютно свободная личность у Ницше в индивидуально-единичных или индивидуально-всеобщих нормах. Мы не знаем, индивидуалист или универсалист Ницше в тривиальном смысле этих слов, потому что ходячие представления об индивидуализме не имеют ничего общего с содержанием этого понятия у Ницше. Совершенно независимо от свободы абсолютной личности развёртывается боевая платформа Ницше о спасении элементов грядущей свободы в деморализующих условиях современности; боевая платформа Ницше (тактический индивидуализм) до сих пор смешивается с его проповедью свободы личности. Стремление к этой свободе — категорический императив новой морали; первая формула его — отрицание существующих моралей.

Сомнительно видеть в биологической личности сверхчеловека; ещё сомнительнее, чтобы это была коллективная личность человечества. Скорее это — принцип, слово, логос или норма развития, разрисованная всеми яркими атрибутами личности. Это — икона Ницше. Учение Ницше о личности — ни теория, ни психология; ещё менее это — эстетика или наука. Всё более это — мораль, объяснимая в свете теории ценностей — теории символизма.

Не надо обращать внимание на форму символических проповедей; она отражает эпоху. И не в догматах — суть религиозных учений. Ницше можно сравнить с Христом. Оба уловляли сердца людские, голубиную кротость соединили со змеиной мудростью.

Куда унёс он это дикое веселье, куда голубую свою унёс он нежность? Он оставил нас перед загадкой, предвестием. В душе своей он унёс то, чего никто не уносил.

Ницше стоит особняком не только от Канта, Бетховена, Гёте. Но и Шопенгауэр, Ибсен, Вагнер не имеют с ним ничего общего, хотя их и соединяет подчас родственность философских идей. Но что для Ницше идеология?

Ницше пытается ассимилировать чуть ли не все философские, эстетические и художественные школы нашего времени. Забавно, что процесс усвоения Ницше в своих расстроенных желудках они выдают за одоление Ницше. Но это преодоление Ницше в области морали и художественного творчества носит скрыто реакционный характер: это — усвоение жаргона без душевного ритма, сопровождающего жаргон. Все повернули назад, все предали Ницше.

Кто подобен безумцу сему в его кощунственной дерзости? Факелом своим поджигает мир, одной ногой стоя на тверди лазурной, ибо твердь уже, как стекло, другой попирая землю, красным одетый зари хитоном. Кто подобен безумцу сему? Пришёл к горизонту, клянётся, что старая земля и старое небо уже миновали в его душе. Кто подобен ему?

Но он не говорит: он только кивает нам без слов.

Касаясь личности, подобной Ницше, в его творениях, я прохожу молча мимо самих творений; вот справедливый упрёк, предъявленный мне! Надо же показать, в самом деле, структуру его идей, — разобрать идеологию.

И я отказываюсь.

Хорошо известна банальная формула философии Ницше, — вернее: хорошо неизвестна.

Чтобы иметь исчерпывающее представление хотя бы об основных тезисах его платформы, — нужно года изучать базельского профессора и внешне, и внутренне. Внешне: быть образованным классиком, основательно знать историю древней и новой философии и иметь серьёзное представление о греческой и немецкой литературе. Внутренне: но вот для этого-то и нужно знать личность Ницше; или уметь её живо воссоздать в себе самом (что не так легко, как думают ницшеанцы); или же съездить к тем лицам, с которыми связывала Ницше дружба. Следует также внимательно изучить сочинения Якова Бургхардта, во многом оживившие мысль гениального человека.

А находить в ницшевской идеологии всё новые и новые стороны — на это у меня нет бессовестности; это значит: приурочить колоссальное здание, им воздвигнутое, к тому или иному животрепещущему вопросу. Но приурочивать к тому, что полно трепетанья и только трепетанья — не полета, — приурочивать к современности, в которой все вопросы решаются трепетом, это значит: — обрывать орлиные перья для украшения себя.

Отыскать новое у самого Ницше вовсе не составит труда: ещё и теперь Ницше — неисчерпаемый источник, хотя вся наша эпоха — почерпнутая из него, всё ещё черпает воду его живую. столь обильно и столь легко, что у нас возникает сомнение: черпая из Ницше, не черпаем ли мы. мимо Ницше?

В каждом его афоризме концентрирован ряд мыслей, ряд переживаний, облечённых в небрежную форму: точно мудрец, путешествующий инкогнито, озадачит наивного попутчика, и тот не знает, имеет ли он дело с безумным, шутом или пророком.

Углубляясь в афоризмы, вы открываете почти в любом из них тернистый идеологический путь. Можно задавать читателю задачи на идеологическое построение, предлагая решить афоризм Ницше. Развёртывая смысл афоризма, мы замечаем его двусторонность: в одном направлении растёт его логический смысл; вскрываются сначала едва уловимые намёки на те или иные научные эстетические построения, вскрывается защита и критика этих построений; обнаруживается эрудиция Ницше, а также умение, где нужно, спрятать её в карман; диалектика блещет — диалектика врага диалектики. В другом направлении развёртывается пафос, вложенный в любой афоризм; он указывает нам подчас на сокровеннейшие переживания самого Ницше, укрытые лёгким сарказмом или стремительным парадоксом. Всё заковывается в образной форме и подносится нам с пленяющей нас улыбкой тонкого эстета: афоризм становится эмблемой переживания; переживание — эмблемой мысли: и ни тем, и ни другим, но и тем и другим — всем вместе: символом становится у Ницше афоризм.

Всё же такая обработка плодотворнее и скромнее, нежели крикливое заявление о сущности идеологии ницшеанства, потому что идеология эта — не идеология вовсе. В первом случае изучаем мы самые клеточки древесины, образующей дерево ницшеанства, и вовсе не убиваем мы дерева; а вот если его обстругать, тогда — прощай, шелестящая крона афоризмов-листьев. Но стругали: будут и впредь стругать.

В свете теории Дарвина, как и в свете позднейших исследований в области классической филологии, в свете учения древнего Патанджали, как и в свете философем современного нам Риккерта, — не рушится дерево ницшеанства, окрашиваясь в закатные, ночные, утренние тона. И теория знания, и теория творчества, и теория происхождения греческих культов только углубляют поверхностно воспринятого Ницше. Касаться этого вопроса в короткой статье при всём желании (слишком много тут можно сказать) я не имею возможности: тут мы в центре вопросов, требующих жертвы многих поколений для решения, — но вопросов, которых нам никогда не избежать.

Какой, там, стоит он? — Какой?

Если Христос распят человечеством, не услышавшим призыва к возрождению, — в Ницше распято смертью само человечество, устремлённое к будущему: и мы уж не можем вернуться — мы должны идти на распятие — должны: смерть, тихо разлагающая нас, пока мы спим, распинает нас при нашем пробуждении, мстя за долгий сон: и борьба с ней — на кресте; мы должны идти к Голгофе нашей души, потому что только с Голгофы открывается нам окрестность будущего — должны, если вообще мы хотим будущего; и Ницше, сам распятый, зовёт нас к нашему долгу: я не знаю более благородного, более страшного, более возвышенного пути, более вещей судьбы. Ницше сам себя распял.

Как знать, может быть, в его кресте возродится другой крест, собиравший вокруг себя народы и теперь. поруганный.

Крест Ницше — в упорстве роста в нём новых переживаний без возможности сказаться им в ветхом образе вырождающегося тела.

С Ницше мы или он без нас?

Нет, мы не с ним.

Мы уже предали его путь: в хорошо известные закоулки свернули мы, гибельные для детей наших. Нам было совестно свёртывать с рокового пути; потому описали мы порядочную дугу и оказались у родного очага в халате, в туфлях, со стаканом чая; а хитрую параболу, описанную трусливости ради, назвали мы преодолением Ницше, уверяя себя и других, что Ницше остался у нас за плечами: комфортабельное преодоление!

Вперёд зовём мы: надо бы это вперёд назвать назад.

Маска и лицо встречает нас в Ницше: то лицо, то маска глядит на нас со страниц его книг; маска — экзотизм; лицо — стремление к дальним ценностям: к вечным ценностям, отошедшим от нас в даль прошлого и будущего. Куда идти — в прошлое или будущее? Но ухождение в прошлое — мнимое ухождение: оно — только предлог стояния на месте и во имя действительного стремления к возрождению Ницше предаст анафеме прошлое, видя в нём уловку настоящего, отказавшегося от борьбы со смертью — настоящего без Голгофы. От настоящего, именующего себя прошлым, — струится для него зараза и разложение: и вот в чёрной маске мстителя стоит он перед старыми ценностями. Сорвите маску с его слов — не увидите ли вы, что проклятие старому часто непонятая любовь: так люди, потерявшие близких, способны казаться равнодушными к тому, над чем сжимается их сердце.

Ницше пришёл к музыке, анализируя дионисические культы древности. В истории развития человечества увидел он две силы: силу динамики и статики. Жизненный ритм личности отображается в музыке. Музыка взрывает в нас новые силы, но чрезмерный взрыв может разорвать и нас. И вот является миф — этот предохранительный клапан, закрывающий от нас музыкальную сущность жизни. Смена ритма мифическим образом, построенным и предопределённым ритмом, в истории человечества отображается по Ницше борьбой духа Диониса с Аполлоном. В трагедии образ налагается на ритм. Тут — своего рода приложение алгебры (ритма) к геометрии (мифу). Но образ в трагедии расчленяется: получается система образов, определяемая коллизией.

Образ, принявший в себя ритм, начинает питаться ритмом — размножается; образуется история развития образов. История развития образов — история развития религиозных культов; законы этого развития — законы развития религии; нормы развития впоследствии образуют религиозные догматы; приспособленные к познанию, эти догматы становятся идеями. Когда же идея становится центром общественной кристаллизации, она превращается в идею морали. Итак: творческий образ паразитирует на ритме; познание — на образе, мораль — на познании. У жизненного ритма разводится много паразитов — и он хиреет, а с ним хиреет и личность. Возвращая личность к её музыкальному корню, Ницше опрокидывает религию, философию и мораль. Ницше верно поставил вопрос; но, решая его при помощи Вагнера, оказавшегося обманщиком, он в сущности возрождал не героя, а актёра, не жизнь, а сцену. Спохватившись, Ницше указывает на три поправки к своей эстетике: 1) чтобы театр не господствовал над искусством, 2) чтобы актёр не возвращал художника, 3) чтобы музыка не обращалась в искусство лгать.

Так-таки усаживаем Ницше рядом с Вагнером.

Ницше не боролся с догматами в академическом споре: на войне, как на войне — он их обламывал. Только на завоёванной позиции поднимал забрало воина: тут он не доказывает; он говорит нам без слов, улыбается.

У Ницше есть своя Голгофа.

Под этими словами подписался бы Ницше.

Основные концепции философии Ницше

Философский нигилизм

Соответственно, его нигилизм был глубоким и универсальным; по сравнению с этим нигилизмом соперничество русских нигилистов с их заклятыми идеологическими противниками было лишь проявлением борьбы за власть и форму, которая, по мнению Ницше, характеризует человеческую жизнь везде и всегда. В некотором смысле, это была единственная характеристика, которую он был готов приписать Вселенной в целом, рассматривая ее так же, как поле вечной борьбы одной воли против другой. Обе Ницшеанские формы нигилизма во многом обусловлены одним и тем же отношением. Каждый из них исходит из убеждения в том, что в мире должен существовать определенный порядок или внешняя цель.

Воля к власти

Концепция личности в философии Ницше

Концепция личности в зрелых произведениях Ницше

Ницше и гуманизм

Первоначально гуманисты были не более чем сектой грамматистов, которым, в отличие от других, удалось сделать свой проект универсальным. Это было сделано при государственной поддержке специальных дисциплинарных учреждений, которые в определенных рамках развивали культуру письма. Это, прежде всего, школы, лицеи и университеты, где грамматические, логические, научные и литературные стандарты приведены в соответствие с политическими. Через них создается своего рода обязательная дружба, организованная каноном лекций. Уже не только древние и христианские, но и национальные авторы формируют читательский круг зрителей, который формируется на основе литературы и театра, музыки и живописи.

Читайте дополнительные лекции:

Образовательный сайт для студентов и школьников

В 1882 году Ницше знакомится с Лу Саломе, дочерью петербургского генерала, вхожей в тусовку интеллектуалов того времени, которой предлагает руку и сердце, но остается во френд-зоне. Лу в своих мемуарах так и не ответит на вопрос, поцеловал ли ее великий Фридрих Ницше.

Если ты согласна с идеей, что существование предшествует сущности, значит ты тоже экзистенциалист.
Нет, можешь существовать дальше спокойно.

Книга начинается с того, что Заратустра, пресытившись одиночеством (его отшельничество длилось 10 лет), обращается к Солнцу за благословением выйти к людям:

А свободу получает только сильная личность.
Философ понимает свободу как акт преодоления себя как изначальной данности, продление процесса становления человека на протяжении всей жизни, выход в сферу возможного.

Уникальность присуща каждому не как данность, она задается им самим в качестве цели, которая должна реализовываться в процессе проживания жизни. Ценность стремления каждого человека к раскрытию внутренней потенции заключается еще и в том, что неудовлетворенность собственным несовершенством дает импульс всей культуре, устремляющейся к идеалу.

Сверхчеловек стремится к наивысшему проявлению воли к жизни. Заратустра объявляет его приход, подводя черту под ничтожным человеческим существованием и предвещая триумф Воли. Мы такие вздыхаем с облегчением, вот как заживем… Но нет, Заратустра кричит нам вдогонку:

Диссонирует ли идея возвращения с верой в сверхчеловечество? То есть мы идем вперед за Заратустрой, чтобы вернуться в итоге к слабому человеку? Вся парадоксальность и величие Ницше в том, что две эти идеи переплетаются и не взаимоисключают друг друга.

Все приходит и повторяется. Природа циклична – после зимы всегда наступает весна, это значит, воля обновляет и усиливает саму жизнь. Так происходит со всем сущим, но глобальнее. Вечное возвращение ожидает весь мир, а не только листву на деревьях. Когда-нибудь мы тоже повторимся и переживем то же самое.

Эта идея тесно связана со смертью Бога. Бог умер, а вместе с ним мечта, что нас ожидает место без времени и повторения наших страданий, где блаженство будет бесконечным. На ее место приходит осознание, что каждый момент, который мы проживаем, ценен (еще бы, если придется его еще раз повторить, лучше мыслить о нем, как о чем – то удивительном). Вечное возвращение как бы испытывает саму волю к власти. Спроси себя, готов ли ты возвращаться в момент еще и еще? А если спросить волю, готова ли она становиться волей каждый раз?

По цепочке: жизнь есть воля к власти, а воля к власти есть воля к воле (воля должна, по сути, заставить осуществлять саму себя, что в итоге означает вернуться к себе же). Круг замыкается, и мир будет повторяться бесконечно.
Попробую объяснить проще. Допустим, я считаю, что живу для того, чтобы любить (то есть мы приходим в этот мир благодаря любви и для того, чтобы любить, а не любим, потому что живем). Из этого вывожу, что мной всегда движет высшая воля к любви (назовем ее так, чтобы не запутаться в аналогиях). Воля к любви через моих родителей подарила мне жизнь, и всю жизнь я посвящаю развертыванию этого дара через отношения. Нахожу парня, все круто, потом мы расстаемся, но через какое-то время я все равно к нему возвращаюсь (или к кому-то на него похожему). Почему?
Принцип тот же, что описал Хайдеггер. Опять по порядку.

Во всех поступках мной движет воля к любви (самая первая и сильная причина). В момент, когда я ухожу от парня = перестаю ощущать любовь (хотя это невозможно, потому что вся жизнь существует благодаря любви, но я не всегда такая умная), что-то должно заставить волю к любви включиться опять.
Я не могу, потому что я вторична по отношению к воле. А она хочет реализоваться и в следующих отношениях превзойти предыдущие. Тогда она сама (больше некому) заставляет себя делать это – влюбляться еще раз, что можно трактовать как возвращение к прошлому ощущению влюбленности (вечное возвращение), и так каждый раз. Проблема в том, что я понимаю волю слишком буквально и за возвращением самого ощущения любви иду к бывшему (Никита, это не про тебя) или к кому-то на него похожему. Для моей самооценки это дикий отстой, а для твоего усвоения Ницше прекрасный пример.

Заратустра, объявляя приход сверхчеловека, который меняет представление о ценностях и смысле жизни, готовит нас к принятию идеи, что все повторится. По плану Ницше только сверхчеловечество в состоянии понять и принять идею цикличности. Пусть жизнь не имеет смысла и конечной цели, как в учении о вечном возвращении, однако учение о сверхчеловеке придает человеческой воле смысл, а потом и силы в принятии истинного порядка вещей.

Откуда берется сверхчеловек? Сверхчеловек, в понимании Ницше, это цель и результат нового эволюционного витка развития человеческого вида. Но его становление не постепенная биологическая изменчивость или неведомая мутация. Сверхчеловек – результат личностного изменения, перестроивший сознание и способный принять жизнь в ее многообразии (красоте и безобразии). Его еще не существует и не существовало прежде. В этом и трудность описания сверхчеловека. Но Заратустра провозглашает необходимость его прихода, потому что человек не может уповать на медленный процесс эволюции, ему надлежит активно и управляемо развиваться, превзойти самого себя.

А кто же тогда мы с вами? Мы тот самый канат, натянутый между обезьяной и сверхчеловеком. Сверхчеловек – абсолютный идеал Ницше, человек – жалкое подобие, которое не должно довольствоваться этим состоянием.

Аксиология – раздел философского знания, изучающий место ценностей в жизни, критерии, по которым мы делим поступки на хорошие и плохие, а также, то откуда взялись представления о добре и зле, и как функционируют разные системы ценностей.

Нигилизм - умонастроение с прицелом на отрицание общепринятого: ценностей, моральных норм, культуры.

Дионисийское начало в сверхчеловеке. Дионис (Вакх) занимает место бога виноделия в греческом пантеоне. Кроме этого, он символизировал саму жизнь в архаичных ее проявлениях: инстинкты, страсти, безудержность. Упоминания о вакханалиях (празднествах в честь Диониса-Вакха) содержат описания религиозного экстаза, в который впадали жрицы, сумасшедших танцев и любовных утех. Культ Аполлона – бога света, покровителя искусств и предсказаний, напротив, олицетворял обуздание человеком своего природного начала. Дионисийское и аполлоническое начала – это категории культуры, которые Ницше философски осмысляет. Аполлон и Дионис – образы первоначал мира – интеллектуального совершенствования и растворения в стихии, в хаосе.

Как раз в XX веке кризис ценностей ощущался очень остро. Идеалы прошлого выглядели мертвыми и непонятными, а он принес новое, личностное измерение морали и нравственности. Заострив проблему власти в первую очередь над собой, философ нарисовал настолько притягательный образ, что все поверили, что могут лучше.

Если воспринимать его идеи как основу личностного самоопределения, а волю к власти как власть над собой, может выйти неплохой путь в сторону самоопределения через философию.

1. Природа сверхчеловека в действиях – чтобы найти себя, надо начать действовать. Самоопределение не лежит в плоскости исключительно мыслительных операций. Ницше пробовал себя в литературе, музыке, филологии и философии. Каждое действие, каждая попытка наполняет личность содержанием.

2. Воля отдает приказы и принимает их. Ничто не заставит тебя двигаться к совершенству, кроме волевых усилий. Воля не может иссякнуть, она суть жизни. Если нет сил продолжать что-то делать, вспомни, что волю двигает только воля. Не удалось стать атлетичнее за лето, прогресс в физической форме ушел за две недели отпуска – вернись к началу и пробуй еще. Все возвращается, и ты вернешься.

4. Все просто существует и не требует моральных ярлыков. Ницше не верил в абсолютную мораль, а значит, нельзя считать что-то хорошим или плохим изначально. Очень помогает, когда закостенел в своих представлениях о мире и считаешь, что нельзя носить белье из разных комплектов.

5. Сверхчеловек – это возможность, а не цель. Ницшеанское пророчество о сверхчеловеке – это не точка на человеческом горизонте, это сам горизонт. Проект тебя самой никогда не должен носить рамочный характер. Твое развитие должно быть бесконечным.

Читайте также: