Что такое злоупотребление правом в уголовном процессе
Обновлено: 25.06.2024
Попытка злоупотребления правом всегда есть неправомерное действие. Злоупотребляющий правом субъект пытается употребить его для удовлетворения интереса, который таковым субъектом утрачен либо до такой степени ослаблен, в абсолютном измерении или в сопоставлении с интересом противной стороны, что более не может служить основанием субъективного права (какой-либо его составляющей); поэтому этого права (или его составляющей) более и не существует. В одних случаях, охватываемых ст. 10 ГК, занижение интереса против минимальной для сохранения субъективного права в данном правоотношении квоты зафиксирует суд; в других, о которых речь шла в предыдущем параграфе, – таковая квота, и соответственно случаи занижения, предустановлены для неопределённого круга отношений абстрактным правилом поведения в норме позитивного права.
Теперь, когда ясны существенные различия подходов к противодействию злоупотреблению правом, применяемых в российском законодательстве, можно было бы предпринять попытку сравнительного исследования их эффективности. Ниже представлены преимущества, с этого угла зрения, того и другого подхода. Он сгруппированы в последовательном изложении. Отметим, что по свойствам дихотомических пар, достоинства каждого из методов становятся продолжением его же недостатков.
Начнём с преимуществ нормативного метода противодействия.
Во-первых, нет сомнений в том, что это метод в юрисдикциях позитивного законодательства должен приниматься как системно первенствующий и действующий по умолчанию. Как уже говорилось, правопонимание и правоприменение в парадигме этой системы по умолчанию всегда тождественны текстологическому анализу позитивной нормы; в тексте права видит эта парадигма конечную права действительность — и усовершенствование этого понимания, принимающее во внимание то, что частное право есть лишь юридическое бытие частного интереса, есть основная практическая цель этой работы. Именно поэтому наличие интереса всегда и презюмируется в любом субъективном праве, ведь оно возникло как эффект правового означивания, активации юридическим смыслом, индивидуальных фактов силой абстрактного и общераспространимого правила поведения, которое ex definitioпризвано было служить совершенным (в меру правотворческих умений законодателя) выражением интересов сторон формируемого этой нормой правоотношения. Именно поэтому фактическое отсутствие интереса или такое ослабление, какие бы исключали бытие субъективного права или его отдельной составляющей в конкретном случае, становится в контексте позитивного права аномалией, неконвенциональной моделью динамики правоотношения. Парадигма позитивного права не просто предлагает субъектам частных отношений легальный текст вместо судебного учёта индивидуальных интересов; она исходит из того, что этот текст может и должен стать областью оптимального — т.е. совершенного при заданных возможностях — вменения этих интересов. Она не уклоняется от этих интересов и не ставит текст права выше индивидуальных интересов[1]. Парадигма позитивного права исходит из того, что ей удастся конвертировать в право наиболее значимые интересы. Она мирится с невыраженностью менее значимых интересов как с меньшим, чем отсутствие единообразных легальных концепций, и оправдываемым их наличием, злом, но оно никогда не будет мириться с самой невыраженностью интереса. Она будет стремиться к тому, чтобы устранить пробельность, каковую автор этой работы и понимает как почву для злоупотребления — в том числе при регулировании отношений со сложной синаллагмой; судебное же противодействие всегда будет факультативным, хотя и необходимым методом противодействия злоупотреблениям.
Во-вторых, в отсутствие норм права, устанавливающих заградительный максимум снижения интереса, факт злоупотребления, и, стало быть, неправомерность поведения злоупотребляющего субъекта, юридически не существует ранее вступившего в законную силу соответствующего решения суда, ибо наличие вменённого интереса у обладателя права является презюмируемым юридическим фактом. Сохраняя юридическую действительность в отсутствие нормативного противодействия и до пресекающего его судебного акта, правоосуществление вне необходимого уровня интереса продолжает травмировать правоотношения сторон.
В-третьих, вне признания определенной модели поведения злоупотреблением правом в норме позитивного законодательства, попытки использовать субъективное право для преследования негодных, неохватываемых этим правом интересов будут гораздо интенсивнее, нежели тогда, когда такая сегрегация интересов проведена в норме позитивного права. Не подлежит сомнению, что отсутствие в диспозиции нормы указания на то, какие действия вынесены за пределы предусмотренного ею права, будет способствовать соблазну прикрыть субъективным правом иррелевантные этому праву интересы. Причём особенно это характерно для абсолютных прав[2]. Никакой уровень устойчивости судебной практики не сможет искоренить эти соблазны, — судебная практика в этой системе не есть право и не воспринимается как право.
Теперь суммируем преимущества судебного метода противодействия.
Во-первых, как раз потому, что правило позитивного законодательства призвано служить совершенным выражением интересов сторон правоотношения, а нетерпимый дефицит интереса, подрывающий основательность субъективного права, является аномалией, при достаточной устойчивости распространения вызывающей системный рефлекс законодательного преодоления, правотворческое противоборство с этими девиациями, не учитывающее соблюдение баланса между нормативной регламентацией и судебным усмотрением в толковании недетализированных норм, оборачивается нагромождением уточняющих норм сверх меры, гарантирующей эффективную функциональность гражданского законодательства. Трудность же соблюдения этого баланса — и мы здесь говорим о системном подходе в правовом регулировании, а не об определении разумного соотношения между регламентацией и дискрецией суда в правовом режиме индивидуального правоотношения, — в том, что пока он имеет умозрительный характер, т.е. не проявляет себя в очевидных проблемах правоприменения и оборота, он, видимо, остаётся маловерифицируемой абстракцией.
Делая этот вывод, мы полагаем, что он идет гораздо дальше трюизма в виде рутинного указания на абстрактность и косность континентальной нормы права, в противоположность индивидуальной и гибкой норме общего права, как на несовершенство системы позитивного законодательства. Ибо в подавляющем большинстве случаев внеиндивидуальность нормы континентального права не оборачивается ее изъяном, если она отвечает двум ключевым требованиям эффективности законодательного правотворчества –адекватности вменения и должному уровню юридической техники. Принцип относительной (по отношению к априорно более гибкому общему праву) эффективности континентального права можно было бы представить в виде следующей теоремы: если принять, что норма континентального права отвечает требованиям адекватного вменения и юридической техники, и что доктрина континентального права по предмету действия данной нормы не отличается от доктрины общего права, и что в деле не усматривается нормативно не пресечённого злоупотребления правом, (то есть любые девиации интереса, исключающие защиту данным субъективным правом, если они имеют место, пресечены данной нормой права), то не может состояться в континентальной юрисдикции правосудное решение спора, вытекающего из урегулированных этой нормой правоотношений, противоположное тому, что было бы вынесено по тому же самому спору судом в юрисдикции общего права. Другими словами, решение в пользу противоположной стороны не может стать следствием системных различий между континентальным и общим правом; противоположность решения возможна при отсутствии какой-либо из трех перечисленных посылок. И в этом смысле доводы о неэффективности, о недостаточной гибкости континентального права оказываются несостоятельны, ибо потенциал прецедентного права, превосходящий потенциал континентального диверсифицированностью и дискретностью правового регулирования, при указанных вводных, не содержит подлежащие учёту положения (по существу, ранее принятых решений по конкретным делам, связывающих судебное усмотрение по всем последующим аналогичным делам), способные обосновать решение по делу противоположное тому, что было бы вынесено судом на основании норм позитивного законодательства. Можно, конечно, допустить, что при тех же самых вводных по одному и тому же делу в юрисдикции континентального права будет вынесено решение, отличное от решения, принятого судом общего права, в части размера удовлетворенных требований, то есть указанное отличие будет прямым следствием учета последним судом имеющихся по делу прецедентов. Сознавая важность этого расхождения между обеими системами, нельзя всё же не признать, что оно второстепенно по отношению к решению спора по существу[4], в чем, как мы предположили, эффективная норма позитивного законодательства даст тот же самый результат, что и правоприменительная техника общего права, – при соблюдении, повторимся вновь, вводных посылок. Однако в том-то и дело, что одна из этих посылок – отсутствие таких попыток злоупотребления правом, которые не были бы пресечены нормой позитивного права, – неминуемо часто будет отсутствовать. И в большинстве таких случаев будут расходиться решения суда континентального и общего права, если только суд первой из этих юрисдикций не исследует дело на предмет обнаружения признаков злоупотребления, – расходиться, именно, по существу дела, то есть расходиться в правосудности. Это произойдет потому, что в таком случае будет реализован диверсификационный потенциал прецедентного права: в нем, с большей вероятностью, будет обнаружен прецедент, учитывающий девиацию интереса, которую норма позитивного законодательства проигнорировала или не в состоянии была учесть.
[2] Так, например, отсутствие в положениях национальных законодательств об интеллектуальной собственности, в частности, в ст. 1265 российского ГК, указаний на то, что в объём права автора на имя не входит использование его способом, ограниченным условием заключенного с автором договора, приводит к тому, что таковое условие prima facie должно считаться ничтожным как предусматривающее отчуждение неотчуждаемого права, и как неизбежное следствие – к массовым злоупотреблениям правом на имя авторами. В наиболее типичных случаях авторы заявляют о своём намерении выбрать иной, нежели предусмотренный договором, способ указания своего имени, что в положении, когда имя автора по существу служит брендом или по меньшей мере средством индивидуализации выпускаемого лицензиатом продукта, повлечёт катастрофическое снижение доходности, вплоть до утраты рентабельности продаж такого продукта. Не следует удивляться тому, что до тех пор, пока в нормы законодательства, закрепляющие право на имя, не будет внесена оговорка, выводящая за объём этого права случаи использования имени ранее согласованным с автором способом, среди авторов всегда будут находиться те, кто попытается прикрыть этим правом давление на своих контрагентов (издателей, продюсеров, владельцев художественных салонов) для достижения целей, далеких от интересов, которые призвано защищать право на имя. И происходить это будет в странах континентальной системы даже несмотря на то, что судебная практика в этих странах однозначно трактует такое поведение автора как злоупотребление правомСм., напр., Вольфсон В.Л. Моральные (личные неимущественные) права авторов в странах общего права и странах континентальной системы: Автореф. дис. … канд. юр. наук. СПб., 2006.
[3] Для юриспруденции, впрочем, объективность существования любых юридических фактов – и, как в этом случае, фактов, которые становятся юридическими вследствие квалификации их как таковых судом – всегда должна пониматься как объективное существование допустимых доказательств, подтверждающих эти факты. Если какой-либо факт имел место, но недоказуем, его нельзя считать юридическим фактом; для юриспруденции он не существует и как следствие не существует правоотношение, необходимым основанием которого является данный юридический факт. С учетом этого уточнения, можно утверждать, что минимальная квота интереса, необходимая для сохранения выражающего его субъективного права, существует независимо от судебного решения, которым оно устанавливается, в том числе и до такого решения, постольку, поскольку существуют допустимые доказательства, объективно подтверждающие такую квалификацию.
[4] В данном контексте мы не будем говорить о безусловных преимуществах континентальной системы перед общим правом – о его объективности и предсказуемости, которые, если бы для нас важно было дать сравнительную оценку обеим системам, могли бы компенсировать названные недостатки.
Читайте также: