Мой судебный процесс съедает все что я имею и не подвигается

Обновлено: 20.05.2024

Что есть поэзия, как ни наделение предмета свойствами ему, предмету, не свойственными. И в этом смысле русские заговОры (не зАговоры!) бесконечно и разнообразно поэтичны. Кроме того, русские заговоры – ритмически организованы, как любая поэзия. Но так, как они записаны фольклористами, они трудно воспринимаются при чтении. Я попробовал придать заговОрам удобную для чтения стихотворную форму, я их аранжировал.
Для сравнения ниже - и подлинный текст заговОра.
Можно ли их (заговоры) использовать по назначению – не знаю. Но какой-то психотерапевтический эффект может быть при условии веры в заговОры.

ЗАГОВОР НА УКРОЩЕНИЕ ЗЛОБНЫХ СЕРДЕЦ

Сяду я в сани, что едут сами,
Крытые бобрами, куницами да соболями;
Как куницы, лисицы, бобры да соболи
Честны и величавы между особами –
Меж панами, попами, миром да селом –
Так и сын мой духом да нутром
Меж панами, попами, миром да селом
Был бы честен и величав.
Суд судом, а век – векОм!

А я еду на гадине, погоняет уж,
А уж тоже гадина, но зато он дюж;
У панов и судей полон двор свиней –
Переем свиней я: я свиней сильней.
Суд судом, а век – векОм!

А я сею мак, да не просто так;
Судьи сидят, что меня едят;
Едят, едят – да нет, не съедят
Мой медвежий рот, что ревёт орёт,
Мои волчьи губы да свиные зубы –
Нет, не съедят!
Суд судом, а век – векОм!

Кто мой мак подберёт – тот мой век оборвёт;
А я маковую кладь – да в железную кадь
Спрячу, спроворю да брошу в море;
Я замкну злые сердца и зубы,
А ключи брошу в глубину глУби;
И когда море высохнет, а кадка выскочит,
Когда мой мак поедят, то и меня съедят –
Вот так!
Суд судом, а век – векОм!

Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи честны и величавы между панами и попами, между миром и селом, так мой нарождённый сын был бы честен и величав между панами и попами, между миром и селом. Еду на гадине, уж погоняет, а сам дюж, у панов и судьёв полон двор свиней, и я тех свиней переем. Суд судом, век веком! Сею мак. Разыдутся все судьи, а тыя сидят, что меня едят. Меня не съедят; у меня медвежий рот, волчии зубы, свиные зубы. Суд судом, век веком! Кто мой мак будет подбирать, тот на меня будет суд давать. Спрячу я свой мак в железную кадь, а брошу кадь в Окиан-море. Окиан-море не высыхает, кади моей никто не вынимает, и маку моего никто не подбирает. Суд судом, век веком! Замыкаю зубы и губы злым сердцам, а ключи бросаю в Океан-море, а свою железную кадь. Когда море высохнет, когда мак из кади поедят, тогда мне не бывать. Суд судом, век веком!

ЗАГОВОР НА ПОДХОД КО ВСЯКОМУ НУЖНОМУ ЧЕЛОВЕКУ

Встану я (своё имя), Богородице помолюсь,
Христу небесному своему поклонюсь;
И как на Христа небесного не держат зла никакого:
Ни мысли злой, ни думы худой –
Так бы и мне приличия Христова такого,
Нераздельного, как капли с водой;

И на меня чтобы, как на истинного Христа –
Кроткие взгляды и смиренные уста;

И казался бы я честней хлеба и соли,
Милей сна и дела и солнышка в поле,
Везде и всегда, при любой невзгоде
Ясным ли днём, или в непогоду;

Будьте, слова мои, вострей сабли-ножа,
И чтоб вас не брала ни ржа, ни лжа.

Ключ-слова крепки,
Как язык-замки.

Стану раб божий (имя рек), помолюсь Матери Пресвятой Богородицы, Истинному Небесному Христу поклонюсь; как на истинного небесного Христа никто не может злой думы думать и мысли мыслить, ни зло творить, ни щоки отворить, ни языка поворотить, так бы как я раб Божий (имя рек) пойду куда, глядели бы на меня голубиным оком, материным сердцем царя Давида, царя Константина кротость и смиренство. Казался бы раб Божий (имя рек) честней хлеба и соли, милее сну и дела, во всякое время, днём при солнце, а ночью при месяце под частыми звёздами и под тёмным облаком. Будьте мои слова вострее вострого ножа, вострее вострого топора, вострее вострой сабли, крепче бухвального слова, что ключ язык – замок, аминь.
Слова эти списав и закатав в воск носить на кресте для подходу ко всякому нужному человеку.
Орфографию и пунктуацию оставляю такую, как в первоисточнике.

Доброе утро, Александр!
Как художник слова, Вы очень красиво переработали тексты.
Но я где-то читала (чего сейчас только не пишут), что
деревенские колдуны и знахари самые сильные: они малограмотны,
невежественны, но очень крепко верят. И они не задумываются о
форме заговоров. А именно в такой форме, исконной, эти
заговоры и имеют силу, как какой-то ключ.

Я к таким делам не прибегаю - не верю, а если это и
действует, то по мне лучше обо всём этом Бога попросить.

Но с чисто художественной, литературной точки зрения -
Ваши тексты прекрасны! Очень понравились.

Я написала один стишок в стиле плача. Если соблаговолите
посмотреть, буду признательна.

С уважением к Вам и Вашему творчеству.
Рада знакомству,

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

— Eh bien, mon prince. Gênes et Lueques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) — je ne vous connais plus, vous n'êtes plus mon ami, vous n'êtes plus мой верный раб, comme vous dites[1]. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur[2], садитесь и рассказывайте.

Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:

— Dieu, quelle virulente sortie![4] — отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица.

Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.

— Avant tout dites moi, comment vous allez, chère amie?[5] Успокойте меня, — сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.

— Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? — сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?

— А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, — сказал князь. — Дочь заедет за мной и повезет меня.

— Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces t'êtes et tous ces feux d'artifice commencent à devenir insipides[6].

— Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.

— Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on décidé par rapport à la dépêche de Novosilzoff? Vous savez tout[7].

— Как вам сказать? — сказал князь холодным, скучающим тоном. — Qu'a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres[8].

Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.

Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.

В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.

— Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. * Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. * Мы одни должны искупить кровь праведника. * На кого нам надеяться, я вас спрашиваю. Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. * Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уже объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. * Cette fameuse neutralité prussienne, ce n'est qu'un piège[9]. Я верю в одного бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу. — Она вдруг остановилась с улыбкой насмешки над своею горячностью.

— Я думаю, — сказал князь, улыбаясь, — что, ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. * Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?

— Сейчас. A propos, — прибавила она, опять успокоиваясь, — нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans[10], одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abbé Morio;[11] вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете?

— А! Я очень рад буду, — сказал князь. — Скажите, — прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главной целью его посещения, — правда, что l'impératrice-mère[12] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, à ce qu'il paraît[13].— Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.

Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.

— Monsieur le baron de Funke a été recommandé à l'impératrice- mère par sa sœur[14],— только сказала она грустным, сухим тоном. В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в

Читайте также: