Говорил что не знал что был приказ

Обновлено: 04.05.2024

Визитной карточкой, советского поэта Николая Тихонова, несомненно, является широко известное его стихотворение:

Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стёр с лица.

«Команда, во фронт! Офицеры вперёд!
Сухими шагами командир идёт.

И слова равняются в полный рост:
«С якоря в восемь. Курс – ост.

У кого жена, дети, брат –
Пишите, мы не придём назад.

А самый дерзкий и молодой
Смотрит на солнце над водой.

Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
1919 год.

На протяжении 1920-х годов Николай Тихонов оставался одним из самых популярных советских поэтов.

Это неверно, в названных балладах никакой романтики нет. В обеих речь идёт о безоговорочном послушании, о красоте подвига, смысла и назначения которого солдат не знает.

Адмиральским ушам простучал рассвет:
- Приказ исполнен. Спасённых нет.

Какой же был приказ? Во имя чего совершён этот подвиг? Вспоминается старый иронический совет:

Смысл стихотворения именно в том, что моряки безропотно и бессловесно гибнут, не зная, за что, и питая, безусловно, доверие к начальству.

Семью катерами управляли молодые английские лейтенанты, ровесниками молодого поэта, совершившие атаку на внутренний рейд Кронштадта в ночь с 18 на 19 августа 1919 года.

Действия торпедных катеров, были согласованы с отвлекающим авиационным налётом и хорошо организованы.

Возглавлял ночную атаку им лично подобранной команды из неженатых добровольцев лейтенант Огастус Эгар.

Предыстория нападения, вчерашних союзников такова:

Именно сочетание русских мин и английских торпед остановило немецкий флот, прорвавшийся в августе 1915 года в Рижский залив.

С нарастанием трагических событий в России отношения с союзниками быстро портились. Живя на одном корабле, англичане и русские стали неприятно удивлять друг друга всё больше и больше.

Весной 1918 года англичане взорвали свои корабли и эвакуировали личный состав соединения.

Англия встала на сторону белого движения, а армия Юденича практически не имела морских сил, и эту поддержку с моря обеспечивал флот Великобритании.

Союзники доверяли и помогали генералу Николаю Юденичу (1862-1933), который, со своим войском, в это время, стоял у Петрограда.

Вот и бросили вчерашние союзники царской России, для уничтожения остатков Балтийского флота, в 1919 году, самые современные боевые машины своего времени: самолёты и торпедные катера.

А кегельбан – помост для катания шаров при игре в кегли, помещение с таким помостом, явление типичное явно ни для российских людей.

И даже на склоне лет, войдя в обойму высшего советского истеблишмента, Николай Тихонов пытался неуклюжей подменой подменить навсегда, замаскировать свой юношеский грех очарования храбростью врага, недавнего, впрочем, союзника.

Сам, Николай Семёнович, путаясь и забывая, что говорил раньше, рассказывал, будучи уже пожилым человеком:

«Тема этого стихотворения зародилась ещё осенью семнадцатого года, когда моряки Балтийского флота в жестоких морских боях показали поразительное бесстрашие и высокое мастерство, отбивая попытки германского флота захватить Ирбенский пролив и архипелаг Моозунд.

Я начал писать стихотворение об их доблести, но не успел его закончить.

Врал, герой социалистического труда, лауреат Ленинской и 3-х Сталинских премий, председатель комитета защиты мира, пожилой, седой и осанистый.

Человек должен доставить пакет командованию.

Он преодолевает множество препятствий: конь пал, мост, по которому должен ехать поезд, взлетел в воздух, самолёт падает; наконец он, раненный, измученный, вручает пакет в Кремле:

«Письмо в грязи и в крови запеклось
И человек разорвал его вкось.

Прочёл, о френч руки обтёр,
Скомкал и бросил за ковёр.

- Оно опоздало на полчаса,
Не нужно – я всё уже знаю сам.

Это производит такое впечатление на тирана, что тот просит принять его третьим в дружеский союз.

Баллада Шиллера – романтическая до романтизма, она основана на благородстве самоотверженного подвига.

А во имя чего преодолевает все опасности герой тихоновской баллады? Что знает о пакете, кроме того, что он синий?

Баллада Николая Тихонова – воспевает не подвиг, не героизм, не высокие идеи, а армейскую дисциплину. Поэзия бездумного подчинения: приказ есть приказ.
Начальство лучше знает, - не спрашивай, подчиняйся.

Николай Семёнович Тихонов осуществил в собственной биографии свой лозунг – он сделал из самого себя гвоздь, вбиваемый в стенку партией.

Правда, ему за то, что он согласился стать гвоздём (Сталин говорил о винтиках), неплохо заплатили.

Идея безыдейного исполнения начальственных распоряжений лежала в основе казарменного социализма.

Тихонов Николай Семёнович – советский поэт, прозаик, переводчик и общественный деятель.

Родился 4-го ноября 1896 года в г. Санкт-Петербурге в семье мужского парикмахера и портнихи. Рос среди детей ремесленников, учился в 1-ом начальном училище, затем окончил Алексеевскую Торговую школу Санкт-Петербургского Купеческого Общества.
Продолжать образование не мог – надо было помогать семье, жившей очень бедно.

Поступил писцом в Главное морское хозяйственное управление. Стихи стал писать рано.

Демобилизовавшись весной 1918 года, работал плотником, играл актёром. В 1918 году добровольцем вступил в Красную Армию. Служил сначала в 1-ой Советской роте имени Карла Либкнехта, позднее в 1-ом стрелковом полку имени М.И.Калинина.

В работе литературной студии принимали участие А.Блок, К.Чуковский, А.Ахматова, Н.Гумилёв, К.Федин, В.Каверин, М.Зощенко.

Много ездил по стране, изучил народы Кавказа, их жизнь, быт, историю, стал заниматься переводами грузинских, армянских, дагестанских поэтов.
В 1935 году в составе советской делегации участвовал в работе конгресса в защиту мира в Париже.

Во время советско-финской войны, Николай Тихонов, военный корреспондент.

Во время Великой Отечественной войны работал в Ленинграде, был начальником оперативной группы писателей при политуправлении Ленинградского фронта.
Писал очерки и рассказы, статьи и листовки, стихи и обращения.

В январе 1944 года был отправлен с фронта и поставлен во главе Союза писателей СССР.

Снят за то, что не стал поддерживать обвинения в адрес Анны Ахматовой и Михаила Зощенко и за это поплатился постом Председателя Союза Писателей СССР.

В послевоенное период Николай Тихонов пишет меньше, что было связано со значительными общественными нагрузками.

В 1949-ом профессора Исаака Нусинова арестовали как члена Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), и он умер в тюрьме в 1950 году, объявив голодовку, в защиту одной из заключённых.

С 1949 по 1979 год, до последнего дня жизни, Николай Тихонов, был председателем Советского комитета защиты мира, с 1950 года – членом Всемирного совета мира. Побывал во многих странах Европы, в Китае.

За общественную деятельность был награждён многочисленными премиями, в том числе премией Джавахарлала Неру. Избирался депутатом Верховного Совета СССР.

Николай Тихонов был награждён 4-мя орденами Ленина (1939,1956,1966,1976), орденами - Октябрьской Революции (1975), Красного Знамени (1940), Отечественной войны I-ой степени (1945), Трудового Красного Знамени (1946), медалями.
Депутат Верховного Совета СССР 2-го – 9-го созывов (1946-1979).

Незадолго до смерти, Николай Тихонов, выступая по советскому радио, впервые вспомнил о своём учителе Николае Гумилёве и цитировал его стихи.

В Санкт-Петербурге и Москве, на домах где жил и работал поэт, установлены мемориальные доски. В его честь названа улица в Махачкале.

В этих строчках была прежняя тихоновская шершавость и точность, лаконизм и сила.
На этом поэт Николай Тихонов кончился. Ему было на то время, сорок с небольшим.
Прожил он ещё столько же, четыре десятилетия.

Куда что подевалось?

Немецких орд железная комета
Явилася на наших рубежах,
Нет армии, которая б, как эта,
Комету эту бросила во прах.

И яростная битва закипела
Как никогда, громадна и грозна,
Нет армии, которая б имела
Вождя полков такого, как она…

Цену за эту ложь он уплатил немалую.

Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой солёной,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор – золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,
И рельсы груз проносят по привычке;
Пересчитай людей моей земли –
И сколько мёртвых встанут в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежём.
Нож сломанный в работе не годится,
Но этим чёрным, сломанным ножом
Разрезаны бессмертные страницы.

От этих строк не отрёкся бы и Николай Гумилёв, учитель и образец Николаю Семёновичу, который никогда не произносил запрещённого имени – Николай Степанович Гумилёв, не в разговоре, ни тем более в печати.

В этом его обвинить нельзя, вспоминать Гумилёва, в буквальном смысле, в сталинское время, было смертельно опасно.

А ночь как душа раскрыта,
И в звёздных ночей красе
Поют они песню о Тито,
О Сталине песни все.
Опозорены хорошие слова – ночь, душа, звёзды, песни. Вот оказывается, какую дешёвку из них можно сделать.
Николай Тихонов упражнялся именно в этом – в опошлении высокой лексики русской классической поэзии:
Вновь над Кремлём заря горит,
В огне просторы снеговые,
И Сталин миру говорит
О гордом жребии России…
1945 год.

Смотри – по ступенькам хрустящим,
С загаром обветренных щёк,
Сбегает восторженный мальчик,
Неведомый миру ещё…

Николай Тихонов уже знал, кем стал восторженный мальчик, уже поднявший послевоенную волну террора. Моральное падение Николая Тихонова было налицо.

Я не хотел знакомиться с Н.Тихоновым.
Он свой талант задвинул на засов.
Он пренебрёг неумолимым тиканьем
истории стремительных часов.

Он так скрипел красиво портупеями,
чертами резок и широк в кости,
и обещал такими эпопеями
воображенье наше потрясти.

Я обожал его баллады ранние,
а сам он оказался не таков.
Он стал похож на полное собрание
большущих страхов, крохотных страшков.

Седой, он внешне был штормово - кипенным,
а сам во сне был с биркою нагим,
и оказался он трусливым Киплингом –
советский Киплинг мог ли быть другим?

В то время были многие писатели
гораздо исполнительней и злей –
гвоздей в ладони резвые вбиватели,
и крепче в мире не было гвоздей.

Он прожил от Распутина до спутника,
Он стал, - гусар и красный командир, -
Гвоздём-служакой, тем, на ком уютненько
Висели Сталин, и Хрущёв и др.

Тряпичный лев, покорно верный партии,
он осыпал опилки на паркет.
Его стихи не выброшу из памяти.
Несчастный человек. Большой поэт.

Необычайно талантливый литератор, став литературным чиновником, завсегдатаем президиумов, Николай Тихонов со временем утратил себя как поэт – утонув в потоках пустословия и риторики, поблекли его стихи.

Из поэтического наследия Николая Тихонова.

Крутили мельниц диких жернова,
Мостили гать, гоняли гурт овечий,
Кусала ноги ржавая трава,
Ломила вьюга мёртвой хваткой плечи.

Мы кольца растеряли, не даря,
И песни раскидали по безлюдью,
Над молодостью – медная заря,
Над старостью … Но старости не будет.

Длинный путь. Он много крови выпил.
О, как мы любили горячо –
В виселиц качающемся скрипе
И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,
Вырастут и сами всё поймут,
Спросят нас, но губы не ответят
И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,
Кто-нибудь ответит им за нас:
«Дети мира, с вас не спросят платы,
Кровью всё откуплено сполна.

Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

Даже породниться с нею стоит,
Снова глину замешать с огнём,
Каждое желание простое
Освятить неповторимым днём.

Так живу, и если жить устану,
И запросится душа в траву,
И глаза, не видя, в небо взглянут, -
Адвокатов рыжих позову.

Пусть найдут в законах трибуналов
Те параграфы и те года,
Что в земной дороге растоптала
Дней моих разгульная орда.

Не плачьте о мёртвой России
Живая Россия встаёт, -
Её не увидят слепые,
И жалкий её не поймёт.

О ней горевали иначе,
Была ли та горесть чиста?
Она возродится не в плаче,
Не в сладостной ласке кнута.

Не к морю пойдёт за варягом,
Не к княжей броне припадёт, -
По нивам, лесам и оврагам
Весенняя сила пройдёт.

Не будет пропита в кружале,
Как прежде, святая душа
Под песни, что цепи слагали
На белых камнях Иртыша.

От Каспия к Мурману строго
Поднимется вешний наряд,
Не скованный именем Бога,
Не схваченный ложью тенет.

Умрёт горевая Россия
Под камнем, седым горюном,
Где каркали вороны злые
О хищников пире ночном.

Мы радости снова добудем,
Как пчёлы – меды по весне,
Поверим и солнцу, и людям,
И песням, рождённым в огне.

Не заглушить, не вытоптать года, -
Стучал топор над необъятным срубом,
И вечностью калённая вода
Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,
Пожар шумел и делал кровь янтарной
И брагой тёмной путников в ночи
Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,
Открылось в диком и простом убранстве,
Что в каждом взоре пенится звезда
И с каждым шагом ширится пространство.

Огонь, верёвка, пуля и топор
Как слуги кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов…
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.

Когда уйду – совсем согнётся мать,
Но говорить и слушать так же будет,
Хотя и трудно старой понимать,
Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,
И на щеках заволокнятся пятна, -
Ведь тот, что не придёт уже обратно,
Играл у ног когда-то на полу.

Лишь после смерти, Николая Тихонова, выяснилось, что почти всю жизнь, ученик и последователь расстрелянного Николая Гумилёва(1886-1921), Николай Тихонов писал в стол стихи, опасаясь идеологического давления власти, которые не могли быть опубликованы тогда, и только после перестройки, вышли из деревянного плена стола:

Нет России, Европы и нет меня,
Меня тоже нет во мне –
И зверей убьют, и людей казнят,
И деревья сожгут в огне.

Не верить, поверить нашим дням,
Простить, оправдать – не простить,
Счастье нам, что дорога всегда по камням,
По цветам было б жутко идти.

Наш век пройдёт. Откроются архивы,
И всё, что было скрыто до сих пор,
Всё тайные истории извивы
Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,
И обнажится всякая беда,
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда.

Исправьте "подводную" базу на плавбазу (плавучую) базу.

Владимир! Благодарю,Вас, уже исправил. Заходите ко мне на страницу в гости ещё мнго раз -буду Вам, рад, С уважением! Лев.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Варвара (Глаше). Тащи узлы-то в кибитку, лошади приехали. (Катерине.) Молоду тебя замуж-то отдали, погулять-то тебе в девках не пришлось; вот у тебя сердце-то и не уходилось еще.

Катерина. И никогда не уходится.

Варвара. Отчего ж?

Катерина. Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!

Варвара. Ну, а парни поглядывали на тебя?

Катерина. Как не поглядывать!

Варвара. Что же ты? Неужто не любила никого?

Катерина. Нет, смеялась только.

Варвара. А ведь ты, Катя, Тихона не любишь.

Катерина. Нет, как не любить! Мне жалко его очень.

Варвара. Нет, не любишь. Коли жалко, так не любишь. Да и не за что, надо правду сказать. И напрасно ты от меня скрываешься! Давно уж я заметила, что ты любишь одного человека.

Катерина (с испугом). Почем же ты заметила?

Варвара. Как ты смешно говоришь! Маленькая я, что ли! Вот тебе первая примета: как ты увидишь его, вся в лице переменишься.

Катерина потупляет глаза.

Катерина (потупившись). Ну, кого же?

Варвара. Да ведь ты сама знаешь, что называть-то?

Катерина. Нет, назови! По имени назови!

Варвара. Бориса Григорьича.

Катерина. Ну да, его, Варенька, его! Только ты, Варенька, ради Бога…

Варвара. Ну, вот еще! Ты сама-то, смотри, не проговорись как-нибудь.

Катерина. Обманывать-то я не умею; скрыть-то ничего не могу.

Варвара. Ну, а ведь без этого нельзя; ты вспомни, где ты живешь! У нас весь дом на том держится. И я не обманщица была, да выучилась, когда нужно стало. Я вчера гуляла, так его видела, говорила с ним.

Катерина (после непродолжительного молчания, потупившись). Ну так что ж?

Варвара. Кланяться тебе приказал. Жаль, говорит, что видеться негде.

Катерина (потупившись еще более). Где же видеться! Да и зачем…

Варвара. Скучный такой…

Катерина. Не говори мне про него, сделай милость, не говори! Я его и знать не хочу! Я буду мужа любить. Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя не променяю! Я и думать-то не хотела, а ты меня смущаешь.

Варвара. Да не думай, кто ж тебя заставляет?

Катерина. Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.

Варвара. Ты какая-то мудреная, Бог с тобой! А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было.

Катерина. Не хочу я так. Да и что хорошего! Уж я лучше буду терпеть, пока терпится.

Варвара. А не стерпится, что ж ты сделаешь?

Катерина. Что я сделаю?

Варвара. Да, что сделаешь?

Катерина (решительно). Что мне только захочется, то и сделаю.

Варвара. Сделай, попробуй, так тебя здесь заедят.

Катерина. А что мне! Я уйду, да и была такова.

Варвара. Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена.

Катерина. Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай Бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!

Варвара. Знаешь что, Катя! Как Тихон уедет, так давай в саду спать, в беседке.

Катерина. Ну зачем, Варя?

Варвара. Да нешто не все равно?

Катерина. Боюсь я в незнакомом-то месте ночевать.

Варвара. Чего бояться-то! Глаша с нами будет.

Катерина. Все как-то робко! Да я, пожалуй.

Варвара. Я б тебя и не звала, да меня-то одну маменька не пустит, а мне нужно.

Катерина (смотря на нее). Зачем же тебе нужно?

Варвара (смеется). Будем там ворожить с тобой.

Катерина. Шутишь, должно быть?

Варвара. Известно, шучу; а то неужто в самом деле?

Катерина. Где ж это Тихон-то?

Варвара. На что он тебе?

Катерина. Нет, я так. Ведь скоро едет.

Варвара. С маменькой сидят, запершись. Точит она его теперь, как ржа железо.

Катерина. За что же?

Варвара. Ни за что, так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все так точно он и сделает, как приказано.

Катерина. И на воле-то он, словно связанный.

Варвара. Да, как же, связанный! Он как выедет, так запьет. Он теперь слушает, а сам думает, как бы ему вырваться-то поскорей.

Евгений Вышенков ― Добрый вечер, Москва!

Е. Вышенков ― Мы видим… Мы видим два идеальных креста. Да? Такие кресты, наверное, в начале XX века делал Малевич Казимир. Да? Но если мы еще глубже и в виде высказывания, то римские… в римских катакомбах первые христиане выбивали на стенах именно такие кресты, а не те, которые мы видим уже сейчас у католиков и у православных. Вот. Поэтому здесь связана и новая архитектура, ну, и вот такие глубокие смыслы.

Е. Бунтман ― Ну, кроме того, что это новая архитектура. Это архитектура конца ХIХ века. Кресты… Таким образом построено немало тюрем, насколько я помню, в Выборге тюрьма тоже в форме креста. И для чего это нужно? Есть ли какой-то смысл прагматический в такой архитектуре именно тюремной?

Е. Вышенков ― Ну, смотрите, мы иногда говорим паноптикум какой-то. Да? Но подразумевая сборище чего-то невероятного, либо ужасного. Да? Но первоначальный смысл, он совершенно другой. Он тюремный. ХIХ век – это наконец повсеместный взлёт производства. Да? И идёт везде и минимизация, и логика – да? – пространства. Мы не будем там мучить читателя там идеологами этой концепции Бентамом, Фуко. Но смысл только один. Это когда минимум людей могут за счет пространства управлять максимумом людей. Да? То есть в идеале это некая… некий охранник, который сидит посредине…

Е. Бунтман ― Так?

Е. Бунтман ― Интересно. Так?

Е. Вышенков ― Первые ньюсрумы, что это такое было? Это были большие площади, где на некоем возвышении находился начальник за стеклом, и который видел как работают другие. Да? Идея… идея та же самая.

Е. Вышенков ― Да. Совершенно верно.

Е. Бунтман ― Не как в Петропавловской крепости, когда он один просматривает коридор. Ну, как мы видим. Да?

Е. Вышенков ― Да, да.

Е. Бунтман ― Все, наверное, были детьми, ну, или взрослыми в Петропавловской крепости…

Е. Вышенков ― Совершенно верно.

Е. Бунтман ― … и видели вот это вот макет охранника. Да.

Е. Вышенков ― Вот. И плюс самый арестант, либо сам работник в будущем, – да? – он понимает, что он находится под колпаком. Это начало некоего прозрачного мира. Просто интернет нам дал более сильное впечатление.

Е. Бунтман ― Ну, да. Чуть больше хрущёвской кухни. Да, такой…

Е. Вышенков ― Да, чуть больше. Да. И вот этот мир уходит… уходит в прошлое. Значит, начинается Новая история. Вот. Поэтому, ну, безусловно это… Безусловно это такое либеральное направление.

Е. Вышенков ― Ну, Петербург как и любой… Ну, Петербург – столица тогда. Да? Она обречена… Ну, Вы знаете, чтобы не утомлять топонимикой как там Литовский замок, там Монастырка и так далее. Очень они были разбросаны. Да? То есть тюрьмы были разбросаны. Вообще, ну, даже к слову такая поговорка, там не лезь в бутылку – это тюремная история. Да? В Петербурге… в центре Петербурга стоит некий такой куб, где… куда сажали не смутьянов, а буянов. Ну, как на 15 суток. Да? И в Петербурге говорили… А так, как он похож на бутылку, не лезь в бутылку. Да? То есть как бы очень вообще… Вообще наша история, она очень связана сначала с тюрьмой, ну, а потом уже с лагерями.

Е. Бунтман ― А заключенных посерьёзнее, арестантов посерьёзнее по всей видимости это сажали в Петропавловскую крепость?

Е. Вышенков ― Нет. Это уже темное прошлое. Вот Петропавловская… Петропавловская крепость – это было в XIX веке что-то такое как сейчас, наверное, Лубянка. Да? То есть, ну, особо… особо одарённых.

Е. Бунтман ― Особо важные. Да.

Е. Вышенков ― Да.

Е. Бунтман ― Революционеры, бомбисты.

Е. Вышенков ― Да.

Е. Бунтман ― Кадет. Да.

Е. Бунтман ― Дважды. Вот в 6-м… В 5-м году он сидел. Да. И потом ещё после Июльского восстания. Да.

Е. Вышенков ― И он возмущался, что он работает с книгами, ну, много ему работать, писать надо. Да? А охранник постоянно его дергает на прогулки, понимаешь. НРЗБ пишет, что слушайте, ну, дайте поработать. Там сидел Калинин и был старостой. Откуда, кстати, Калинин…

Е. Бунтман ― Всесоюзный староста. Да.

Е. Вышенков ― 1 человек.

Е. Бунтман ― 1 человек

Е. Вышенков ― 999 камер, соответственно столько же людей, если…

Е. Бунтман ― И после революции начинается, ну, как и, в общем-то, повсеместно начинается уплотнение уже всё больше и больше, и больше людей сидит.

Е. Бунтман ― Ну, это государственный террор называется.

Е. Бунтман ― И Лев Николаевич Гумилёв там сидел.

Е. Вышенков ― Да, да.

Е. Бунтман ― Расскажите немножко про них. Такая, может быть, очевидная вещь для петербуржца. И для всех остальных надо рассказать, конечно.

Е. Бунтман ― Ну, наверное, не бывает ни одной тюрьмы, из которой ни разу никто не убежал. Только совсем новые тюрьмы.

Е. Вышенков ― Нет. Это невозможно. Ну, это невозможно, потому что… Потому, что нужно… Ну, так это не устроено. Ну, раз… раз у нас такое… Так мы уже улыбаемся и правильно делаем, то НРЗБ алаверды. В 90-е годы, когда в конце появились мобильные телефоны, и вечная борьба, значит, – да? – охранников с мобильными телефонами. Мы знаем что бесполезно. За 12 миллионов были куплены специальные такие провода. Ну, я не техник. Ну, такие провода, которые будут всё глушить.

Е. Бунтман ― Ну, глушилки, в общем. Да.

Е. Вышенков ― Да, глушилки. Ну, в общем-то, все так с улыбкой отнеслись, потому что в России это невозможно… Что? Что такое тюрьма? Это огромное существо, где сидят тысячи людей, тысячи охранников, и всё там, всё движется, всё перепокупается, всё перепродается и так далее. И вот сделали глушилки. Включили глушилки. Телефон работает. Приехали специалисты, они там что-то такое, наверное, с отвертками. А не работает. И вдруг, значит, в тюрьму… Я Вам не байки рассказываю, а просто, ну…

Е. Бунтман ― Так.

Е. Бунтман ― Соответственно 12 человек на камеру, получается, на это пространство.

Е. Бунтман ― А то есть Вы считаете, что это произвело впечатление тогда, что…

Е. Вышенков ― Это… это…

Е. Бунтман ― … не подумал, что так и надо? Нет?

Е. Бунтман ― А напомните. Да.

Е. Вышенков ― Да. Там… Там какой-то ужас ужасный. Там один из руководителей петербургскую ФСИНа заказал другого руководителя из хищений. Там было убийство. Там сел бывший генерал, который устроил. Потом сел строитель. То есть они… Они сели в принципе туда же, куда и построили.

Е. Бунтман ― Ну, вот уже история есть у… Хоть новая тюрьма, уже историю создают. Да.

Е. Бунтман ― Но аура ведь не самая лучшая у этого места, какая-то такая и репутация, и…

Е. Вышенков ― Вы знаете…

Е. Бунтман ― Место страшное.

Е. Вышенков ― Да. Безусловно. Безусловно, когда туда заходишь, все люди, все человеки. Но с другой стороны можно вспомнить, что в Хельсинки тоже построен крест был – да? – при… так сказать, наша империя была. И там сейчас, по интернету можно найти, там гостиница 4 звезды, между прочим, очень…

Е. Бунтман ― То есть прямо… прямо… примерно в таком же кресте, да?

Е. Вышенков ― Да, да. Примерно в таком же кресте.

Е. Вышенков ― Нет, Вы знаете, я долго разговаривал, я смотрел планы, прожекты. Ну, очень здорово. Но это всё… Это всё очень дорого.

Е. Бунтман ― Баланда хуже, чем в советское время?

Е. Бунтман ― Нет, там женщина… Женщина выжила. Там мужчина погиб, насколько я помню.

Е. Вышенков ― Да, мужчина. И так далее, и так далее. То есть это всё, Вы знаете, такая истерика… Да, спонтанная истерика, которую уже нельзя остановить, которая заканчиваются кровью. Да? Поэтому ничего драматургического – да? – и детективного в подобных вещах нет.

Е. Бунтман ― Ну, то, что Вы говорите, это может быть не какая-то тонкая драматургия, но это, в общем, зеркало эпохи в определенном смысле.

Е. Вышенков ― Да, да.

Е. Бунтман ― Отображение эпохи.

Е. Вышенков ― Да, именно так.

Е. Бунтман ― То есть это в условном Бандитском Петербурге это не преувеличение, а прямо отображение реальности вот то, что…

Е. Вышенков ― Да, это… Да, это отображение реальности. Да.

Е. Бунтман ― Вот такая вольница бандитская, которая существовала.

Е. Вышенков ― Да, это вольница. Но надо смотреть обязательно теми глазами. Вот теми глазами. Да? Потому, что сейчас там да это сказки, это невозможно и так далее, и так далее. Вот.

Е. Бунтман ― Ну, почему сказки? У нас и сейчас в колониях лобстеров можно есть при определенных условиях.

Е. Бунтман ― Такой вынужденный отдых, не очень приятный. Да?

Е. Вышенков ― Да, вынужденный отдых. Вот. И находясь внутри, разговоры были примерно такие там. То есть ватманы висели. Да? И там, ну, руководители кланов, так назовем, начальники подразделений, у всех телевизоры, у всех телефона. Ну, у авторов. Да? Не у всех. А у основных. И вот они смотрят от 600 секунд, разговаривая по телефону, и ставят крестики. Так, этого нет. Этого нет. Этого нет. А они сидят. У них и колбаса, и телевизор, и вот такой вот… Ну, кроме девок всё в порядке. Да? И когда они выходили уже там в 97-м, то они выходили тогда, когда все, в общем-то, выяснили друг с другом отношения. То есть…

Е. Бунтман ― Ну, уже в другой мир.

Е. Вышенков ― Да, в другой мир.

Е. Бунтман ― Последняя сейчас у нас минутка буквально осталась. История с расстрельной камерой. Что это? Вот про которую Вы писали.

Феклуша . Милая девушка, все-то ты за работой! Что делаешь, милая? Глаша . Хозяина в дорогу собираю. Феклуша . Аль едет куда свет наш? Глаша . Едет. Феклуша . На́долго, милая, едет? Глаша . Нет, не на́долго. Феклуша . Ну, скатертью ему дорога! А что, хозяйка-то станет выть аль нет? Глаша . Уж не знаю, как тебе сказать. Феклуша . Да она у вас воет когда? Глаша . Не слыхать что-то. Феклуша . Уж больно я люблю, милая девушка, слушать, коли кто хорошо воет-то!

Вот еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками и померли.

Явление второе

Варвара (Глаше). Тащи узлы-то в кибитку, лошади приехали. (Катерине.) Молоду тебя замуж-то отдали, погулять-то тебе в девках не пришлось; вот у тебя сердце-то и не уходилось еще.

Катерина . И никогда не уходится. Варвара . Отчего же? Катерина . Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять! Варвара . Ну, а парни поглядывали на тебя? Катерина . Как не поглядывать! Варвара . Что же ты? Неужто не любила никого? Катерина . Нет, смеялась только. Варвара . А ведь ты, Катя, Тихона не любишь. Катерина . Нет, как не любить! Мне жалко его очень. Варвара . Нет, не любишь. Коли жалко, так не любишь. Да и не за что, надо правду сказать. И напрасно ты от меня скрываешься! Давно уж я заметила, что ты любишь одного человека. Катерина (с испугом). Почем же ты заметила? Варвара . Как ты смешно говоришь! Маленькая я, что ли! Вот тебе первая примета: как ты увидишь его, вся в лице переменишься.

Да мало ли. Катерина (потупившись). Ну, кого же? Варвара . Да ведь ты сама знаешь, что называть-то? Катерина . Нет, назови! По имени назови! Варвара . Бориса Григорьича. Катерина . Ну да, его, Варенька, его! Только ты, Варенька, ради бога. Варвара . Ну, вот еще! Ты сама-то, смотри, не проговорись как-нибудь. Катерина . Обманывать-то я не умею; скрыть-то ничего не могу. Варвара . Ну, а ведь без этого нельзя; ты вспомни, где ты живешь! У нас весь дом на том держится. И я не обманщица была, да выучилась, когда нужно стало. Я вчера гуляла, так его видела, говорила с ним. Катерина (после непродолжительного молчания, потупившись). Ну так что ж? Варвара . Кланяться тебе приказал. Жаль, говорит, что видеться негде. Катерина (потупившись еще более). Где же видеться! Да и зачем. Варвара . Скучный такой. Катерина . Не говори мне про него, сделай милость, не говори! Я его и знать не хочу! Я буду мужа любить. Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя не променяю! Я и думать-то не хотела, а ты меня смущаешь. Варвара . Да не думай, кто ж тебя заставляет? Катерина . Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла. Варвара . Ты какая-то мудреная, бог с тобой! А по-моему: делай что хочешь, только бы шито да крыто было. Катерина . Не хочу я так. Да и что хорошего! Уж я лучше буду терпеть, пока терпится. Варвара . А не стерпится, что ж ты сделаешь? Катерина . Что я сделаю? Варвара . Да, что сделаешь? Катерина . Что мне только захочется, то и сделаю. Варвара . Сделай, попробуй, так тебя здесь заедят. Катерина . А что мне! Я уйду, да и была такова. Варвара . Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена. Катерина . Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!

Варвара . Знаешь что, Катя! Как Тихон уедет, так давай в саду спать, в беседке. Катерина . Ну зачем, Варя? Варвара . Да нешто не все равно? Катерина . Боюсь я в незнакомом-то месте ночевать. Варвара . Чего бояться-то! Глаша с нами будет. Катерина . Все как-то робко! Да я, пожалуй. Варвара . Я б тебя и не звала, да меня-то одну маменька не пустит, а мне нужно. Катерина (смотря на нее). Зачем же тебе нужно? Варвара (смеется). Будем там ворожить с тобой. Катерина . Шутишь, должно быть? Варвара . Известно, шучу; а то неужто в самом деле?

Катерина . Где ж это Тихон-то? Варвара . На что он тебе? Катерина . Нет, я так. Ведь скоро едет. Варвара . С маменькой сидят, запершись. Точит она его теперь, как ржа железо. Катерина . За что же? Варвара . Ни за что, так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все так точно он и сделает, как приказано. Катерина . И на воле-то он словно связанный. Варвара . Да, как же, связанный! Он как выедет, так запьет. Он теперь слушает, а сам думает, как бы ему вырваться-то поскорей.

Явление третье

Кабанова . Ну, ты помнишь все, что я тебе сказала? Смотри ж, помни! На носу себе заруби! Кабанов . Помню, маменька. Кабанова . Ну, теперь все готово. Лошади приехали, проститься тебе только, да и с богом. Кабанов . Да-с, маменька, пора. Кабанова . Ну! Кабанов . Чего изволите-с? Кабанова . Что ж ты стоишь, разве порядку не знаешь? Приказывай жене-то, как жить без тебя.

Кабанов . Да она, чай, сама знает. Кабанова . Разговаривай еще! Ну, ну, приказывай! Чтоб и я слышала, что ты ей приказываешь! А потом приедешь, спросишь, так ли все исполнила. Кабанов (становясь против Катерины). Слушайся маменьки, Катя! Кабанова . Скажи, чтоб не грубила свекрови. Кабанов . Не груби! Кабанова . Чтоб почитала свекровь, как родную мать! Кабанов . Почитай, Катя, маменьку, как родную мать! Кабанова . Чтоб сложа ручки не сидела, как барыня! Кабанов . Работай что-нибудь без меня! Кабанова . Чтоб в окна глаз не пялила! Кабанов . Да, маменька, когда ж она. Кабанова . Ну, ну! Кабанов . В окна не гляди! Кабанова . Чтоб на молодых парней не заглядывалась без тебя! Кабанов . Да что ж это, маменька, ей-богу! Кабанова (строго). Ломаться-то нечего! Должен исполнять, что мать говорит. (С улыбкой.) Оно все лучше, как приказано-то. Кабанов (сконфузившись). Не заглядывайся на парней!

Явление четвертое

Катя, ты на меня не сердишься? Катерина (после непродолжительного молчания, покачав головой). Нет! Кабанов . Да что ты такая? Ну, прости меня! Катерина (все в том же состоянии, слегка покачав головой). Бог с тобой! (Закрыв лицо рукою.) Обидела она меня! Кабанов . Все к сердцу-то принимать, так в чахотку скоро попадешь. Что ее слушать-то! Ей ведь что-нибудь надо ж говорить! Ну, и пущай она говорит, а ты мимо ушей пропущай. Ну, прощай, Катя! Катерина (кидаясь на шею мужу). Тиша, не уезжай! Ради бога, не уезжай! Голубчик, прошу я тебя! Кабанов . Нельзя, Катя. Коли маменька посылает, как же я не поеду! Катерина . Ну, бери меня с собой, бери! Кабанов (освобождаясь из ее объятий). Да нельзя! Катерина . Отчего же, Тиша, нельзя? Кабанов . Куда как весело с тобой ехать! Вы меня уж заездили здесь совсем! Я не чаю, как вырваться-то, а ты еще навязываешься со мной. Катерина . Да неужели же ты разлюбил меня? Кабанов . Да не разлюбил; а с этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я все-таки мужчина, всю жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от жены. Да как знаю я теперича, что недели две никакой грозы надо мной не будет, кандалов эких на ногах нет, так до жены ли мне? Катерина . Как же мне любить-то тебя, когда ты такие слова говоришь? Кабанов . Слова как слова! Какие же мне еще слова говорить! Кто тебя знает, чего ты боишься! Ведь ты не одна, ты с маменькой останешься. Катерина . Не говори ты мне об ней, не тирань ты моего сердца! Ах, беда моя, беда! (Плачет.) Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться? Батюшки мои, погибаю я! Кабанов . Да полно ты! Катерина (подходит к мужу и прижимается к нему). Тиша, голубчик, кабы ты остался, либо взял ты меня с собой, как бы я тебя любила, как бы я тебя голубила, моего милого! (Ласкает его.) Кабанов . Не разберу я тебя, Катя! То от тебя слова не добьешься, не то что ласки, а то так сама лезешь. Катерина . Тиша, на кого ты меня оставляешь! Быть беде без тебя! Быть беде! Кабанов . Ну, да ведь нельзя, так уж нечего делать. Катерина . Ну, так вот что! Возьми ты с меня какую-нибудь клятву страшную. Кабанов . Какую клятву? Катерина . Вот какую; чтобы не смела я без тебя ни под каким видом ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтобы и думать я не смела ни о ком, кроме тебя. Кабанов . Да на что ж это? Катерина . Успокой ты мою душу, сделай такую милость для меня! Кабанов . Как можно за себя ручаться, мало ль что может в голову прийти. Катерина (падая на колени). Чтоб не видать мне ни отца, ни матери! Умереть мне без покаяния, если я. Кабанов (поднимая ее). Что ты! Что ты! Какой грех-то! Я и слушать не хочу!

Явление пятое

Ну, прощай! (Встает, и все встают.) Кабанов (подходя к матери). Прощайте, маменька! Кабанова (жестом показывает на землю). В ноги, в ноги!

Кабанова . Что на шею-то виснешь, бесстыдница! Не с любовником прощаешься! Он тебе муж — глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!

Кабанов . Прощай, сестрица! (Целуется с Варварой.) Прощай, Глаша! (Целуется, с Глашей.) Прощайте, маменька! (Кланяется.) Кабанова . Прощай! Дальние проводы — лишние слезы.

Явление шестое

Кабанова (одна). Молодость-то что значит! Смешно смотреть-то даже на них! Кабы не свои, насмеялась бы досыта. Ничего-то не знают, никакого порядка. Проститься-то путем не умеют. Хорошо еще, у кого в доме старшие есть, ими дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже, глупые, на свою волю хотят, а выдут на волю-то, так и путаются на покор да смех добрым людям. Конечно, кто и пожалеет, а больше все смеются. Да не смеяться-то нельзя; гостей позовут, посадить не умеют, да еще, гляди, позабудут кого из родных. Смех, да и только! Так-то вот старина-то и выводится. В другой дом и взойти-то не хочется. А и взойдешь-то, так плюнешь да вон скорее. Что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю. Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего.

Явление седьмое

Кабанова . Ты вот похвалялась, что мужа очень любишь; вижу я теперь твою любовь-то. Другая хорошая жена, проводивши мужа-то, часа полтора воет, лежит на крыльце; а тебе, видно, ничего. Катерина . Не к чему! Да и не умею. Что народ-то смешить! Кабанова . Хитрость-то не великая. Кабы любила, так бы выучилась. Коли порядком не умеешь, ты хоть бы пример-то этот сделала; все-таки пристойнее; а то, видно, на словах-то только. Ну, я богу молиться пойду; не мешайте мне. Варвара . Я со двора пойду. Кабанова (ласково). А мне что! Поди! Гуляй, пока твоя пора придет. Еще насидишься!

Явление восьмое

Катерина (одна, задумчиво). Ну, теперь тишина у нас в доме воцарится. Ах, какая скука! Хоть бы дети чьи-нибудь! Эко горе! Деток-то у меня нет: все бы я и сидела с ними да забавляла их. Люблю очень с детьми разговаривать — ангелы ведь это. (Молчание.) Кабы я маленькая умерла, лучше бы было. Глядела бы я с неба на землю да радовалась всему. А то полетела бы невидимо, куда захотела. Вылетела бы в поле и летала бы с василька на василек по ветру, как бабочка. (Задумывается.) А вот что сделаю: я начну работу какую-нибудь по обещанию; пойду в гостиный двор, куплю холста, да и буду шить белье, а потом раздам бедным. Они за меня богу помолят. Вот и засядем шить с Варварой, и не увидим, как время пройдет; а тут Тиша приедет.

Явление девятое

Варвара (покрывает голову платком перед зеркалом). Я теперь гулять пойду; а ужо нам Глаша постелет постели в саду, маменька позволила. В саду, за малиной, есть калитка, ее маменька запирает на замок, а ключ прячет. Я его унесла, а ей подложила другой, чтоб не заметила. На вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.) Если увижу, так скажу, чтоб приходил к калитке. Катерина (с испугом отталкивая ключ). На что! На что! Не надо, не надо! Варвара . Тебе не надо, мне понадобится; возьми, не укусит он тебя. Катерина . Да что ты затеяла-то, греховодница! Можно ли это! Подумала ль ты? Что ты! Что ты! Варвара . Ну, я много разговаривать не люблю; да и некогда мне. Мне гулять пора. (Уходит.)

Явление десятое

Катерина (одна, держа ключ в руках). Что она это делает-то? Что она только придумывает? Ах, сумасшедшая, право, сумасшедшая! Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда. Он руки-то жжет, точно уголь. (Подумав.) Вот так-то и гибнет наша сестра-то. В неволе-то кому весело! Мало ли что в голову-то придет. Вышел случай, другая и рада: так очертя голову и кинется. А как же это можно, не подумавши, не рассудивши-то! Долго ли в беду попасть! А там и плачься всю жизнь, мучайся; неволя-то еще горчее покажется. (Молчание.) А горька неволя, ох как горька! Кто от нее не плачет! А пуще всех мы, бабы. Вот хоть я теперь! Живу — маюсь, просвету себе не вижу! Да и не увижу, знать! Что дальше, то хуже. А теперь еще этот грех-то на меня. (Задумывается.) Кабы не свекровь. Сокрушила она меня. от нее мне и дом-то опостылел; стены-то даже противны. (Задумчиво смотрит на ключ.) Бросить его? Разумеется, надо бросить. И как он это ко мне в руки попал? На соблазн, на пагубу мою. (Прислушивается.) Ах, кто-то идет. Так сердце и упало. (Прячет ключ в карман.) Нет. Никого! Что я так испугалась! И ключ спрятала. Ну, уж, знать, там ему и быть! Видно, сама судьба того хочет! Да какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали-то! Да хоть и поговорю-то, так все не беда! А как же я мужу-то. Да ведь он сам не захотел. Да может, такого и случая-то еще во всю жизнь не выдет. Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться. Да что я говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь. Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее.

Читайте также: